Виктор Точинов - Хронофлибустьеры

Что с остальными? Особенно я беспокоился за сестричек, – они находились в салоне, невдалеке от эпицентра взрыва. Соколов-то ладно, сильнее меня пострадать не мог, он очень удачно отошел на нос…

Очень удачно…

Очень удачно…

Эти два слова крутились в голове, как обрывок песни на заевшей пластинке. Мне казалось, что я иду к рубке, иду и не могу дойти, хотя надо было сделать два шага, – но так лишь казалось, и я стоял, где стоял, не в силах выпустить леер из скрюченных пальцев. Тело объявило итальянскую забастовку. Боль в спине становилась все сильнее.

Ладно хоть голова соображала… Но с трудом: «Очень удачно, очень удачно…» – продолжала гнуть свое пластинка с дефектом. А затем прозвучал неразборчивый гнусавый голос:

– Ты приляг, а то сейчас за борт свалишься.

Из-за рубки вышел Соколов, сдернул с лица респиратор и произнес более внятно:

– Приляг, приляг… Помощь на подходе.

Пока я валялся без сознания, он успел натянуть бронежилет. А в руке держал револьвер – здоровенный, «Кольт-анаконда», кажется. При том, что никакого оружия мы не должны были брать на операцию, опять-таки на случай встречи с погранцами… Но я не удивился. Не время удивляться.

Удивляться надо было раньше. Например, тому, что Соколов тащит на «Медузу» ни свет ни заря какой-то сверток. Или тому, что именно он умудрился обнаружить сплющенную свинцовую пулю на огромном теплоходе, и единственное ядро отыскал тоже он, никому другому такие трофеи не попадались…

При словах «помощь на подходе» Ротмистр изобразил указующий жест, но обернулся я с большим запозданием. И увидел приближающийся галеон «Жираф». На мгновение залюбовался, хоть и понимал, что не время и не место… Но больно уж он был красив в полумраке белой шведской ночи, натуральный корабль-призрак, беззвучно скользящий по водам…

Курс галеона был направлен в чуть сторону от нашей разбитой яхты. Но с борта уже спустили шлюпку – большую, мореходную, – и в нее садились матросы, десятка полтора. Логично, разница в размерах с нашей полуразрушенной яхтой делала для «Жирафа» классический абордаж затруднительным. Расстояние пять-шесть кабельтовых, скоро хронофлибустьеры будут здесь.

– Только не затевай глупостей, – сказал Соколов, когда я вновь повернулся к нему. – Это, знаешь ли, сорок четвертый калибр. Попаду в ногу – и не станет ноги. А я попаду, будь спокоен.

Дуло «Кольта» уставилось на меня, не то приглядываясь, не то принюхиваясь.

Будь я в хорошей форме, наверняка бы сделал глупость, так мне хотелось разорвать Ротмистра голыми руками. Я не верил, что после кабинетной прокурорской работы он обладает навыками суперменской стрельбы. Но одним прыжком разделяющее нас расстояние не одолеть в нынешнем моем полуинвалидном состоянии. Суметь бы доковылять, да и то сомнительно, что получится. Кто угодно успеет тщательно прицелиться, – и не промахнется.

Наверное, эти раздумья отражались на лице, потому что Соколов в самом деле взял на прицел мое колено и повторил совет:

– Не глупи… И не обольщайся, не ради тебя все затевалось.

Спрашивать «А ради кого?» я не стал. Капкан насторожили на Лернейскую, иных вариантов нет. Но зачем тогда появился «Жираф»? Неужели подозревают, что она могла уцелеть? Не верю… Слишком много взрывчатки натаскал Соколов, разнести «Медузу» на куски не так-то просто, но раз уж получилось, – не уцелел никто.

Я вновь посмотрел на галеон и понял, что правильно оценил пиратские намерения: «Жираф» следовал своим курсом, а шлюпка – восьмивесельный вельбот – приближалась к нам, моряки дружно наваливались на весла.

– Что с сестрами? – произнес я первые после взрыва слова; голос был чужой, хриплый, каркающий.

– Вроде живы… Запер их на всякий случай.

Простите, девчонки, но помочь я вам сейчас не силах… Выбора особого нет – остался единственный ход, способный испортить Ротмистру игру. Он не верит, что я на такое пойду, иначе первым делом связал бы, пока я валялся в отключке. Тем хуже для него…

Я уже слышал скрип уключин вельбота. Пора… Откинулся назад, переваливаясь через леерное ограждение.

Соколов не хвастал, реакция у него была отменная: выстрелил без промедления. Не в ногу – в грудь.

Последним моим ощущением стала дикая, непредставимая боль…

Обнаженный человек шел по песку, затем по мху, усыпанному сосновыми иголками. Он мало что помнил и мало что понимал. Единственное чувство, подавившее все остальные и заставившее пошагать куда-то, было чувством голода. Человек искал еду. Прочее его не волновало.