Сэмюэль Дилэни - Вавилон-17. Пересечение Эйнштейна [сборник litres]

– Где?

– Ты уже молил о ней того, кто на дереве?

В недрах Клетки ползали потерянные души, пускали слюну, лепетали что-то в мигании компьютерных огоньков. Я оттолкнулся и встал. Уже был в дверях, когда снова залаял пес.

Я промахнулся мимо ступеньки и, пролетев их штуки четыре, вцепился в перила. Дом вышвырнул меня в парк. Я чуть не упал, но выровнялся и устоял на ногах. Вокруг парка высились металлические башни и пели каждым окном, ревели каждой террасой, набитой зеваками.

Я стоял перед деревом и играл тому, кто был на нем распят. Молил. Низал мелодию на септаккорды и ждал от него разрешения. Начал смиренно. Понемногу внутри опустело, и какая-то яма открылась на дне. Нырнул. Там был гнев – мой гнев, и я сыграл его Одноглазу. Еще – любовь. Прорезал звенящей любовью пение из окон.

Где запястье было прикручено к суку, переломилась кость. Рука двинулась, и…

…и ничего. Во мне полыхнула злоба, я закричал, двумя руками сжал рукоять и вогнал мачете ему в ляжку. Насквозь, до дерева. Снова закричал и отвернулся. Меня трясло.

Море било в берег. Вместе с волнами набегало утро. Я шел по берегу один. На песке везде были ракушки. Я все не понимал, как это может быть, что в Брэннинг-у-моря мы въехали только вчера? Одноглаз погиб, а я лишился своей обманки. За моей спиной Брэннинг съеживался на фоне зари. Кончик мачете чиркал и чиркал по песку.

Я шел всю ночь, но не устал. Что-то во мне так туго скрутило концы усталости, что замедлиться не получалось. На рассвете побережье было очень красивое. Я взобрался на гребень дюны, поросший длинной, пришепетывающей травой.

– Эй, Лоби!

Все, что было скручено внутри, стрельнуло разом и задрожало во мне, словно отпущенная пружина.

– Как поживаешь?

Он сидел на бревне, вдавленном во влажное подножие дюны. Прищурился, глядя снизу, откинул волосы от лица. Солнце зажгло искорки у него на плече и вдоль руки: соль.

– Я так долго тебя ждал. – Он почесал колено. – Ну, как ты?

– Не знаю. Устал.

– Сыграешь мне? – Он показал на мачете. – Спускайся сюда.

– Не хочу.

Из-под ног у меня побежал песок. Я глянул вниз, и целый кусок дюны осел под мной, так что я еле отскочил. Потерял равновесие. Изнутри толкнулся страх, я упал и стал цепляться за песок. Я съезжал вниз, а Кид посмеивался. Упав, я разом повернулся к нему, но Кид по-прежнему сидел на своем бревне и смотрел на меня сверху.

– Что тебе надо? – шепотом выдохнул я. – Одноглаза тебе уже не достать. Что тебе от меня надо?

Кид потер ухо. Улыбнулся множеством мелких зубов.

– Вот что, – опять показал он на мачете. – Ты думаешь, Паук правда… – Кид оборвал себя. – Паук решил, что Одноглаз, ты и я не можем одновременно жить в этом мире. Что это опасно. И вот он подписал приказ, и Одноглаза распяли, и ты выпевал клинком его суть, а я плакал на дне морском, где слез не видно, – так ты, что ли, думаешь?

– Я не…

– А я вот думаю, что Одноглаз жив. Точно не знаю. Я не могу везде быть с ним, как с вами. Мог, конечно, и умереть… – Кид наклонился ко мне и оскалил рот. – Но не умер.

Я подался назад и уперся спиной в дюну.

– Дай клинок.

Я отвел руку с мачете. Потом резко рубанул. Кид увернулся, от бревна полетели щепки.

– Если ты меня заденешь, мне, наверно, будет неприятно. Меня тоже можно поранить. Но если я правильно понял твои мысли, избавиться от меня таким образом не выйдет.

Он пожал плечами и улыбнулся без злобы. Дотянулся и тронул клинок.

У меня дернулась рука. Кид взял у меня клинок и пальцами попробовал дырочки.

– Нет, – вздохнул он. – Эта штука мне не по силам. – Вернул мне мачете. – Покажешь?

Я взял клинок, потому что он мой и мне не нравилось, что Кид его трогал.