Люси Сорью: Стигмата

Гравивинтовки.

Берлиньери приказал расстреливать их из гравивинтовок.

Она стояла, глядя на процессию, слушая, как вокруг неё бушует гневный, плачущий, проклинающий океан, не в силах пошевелиться. Не в силах даже сдвинуться с места.

Бойня , прошептала она одними губами. Это была бойня. Она не понаслышке знала, что такое гравиоружие… и знала, что оно делает с людьми.

Здесь должны были быть сотни жертв, подумала она. Процессия перед ней всё шла и шла, медленно, тяжело, гневной поступью, неслышно сотрясавшей мир. Сотрясавшей Марцию.

Марцию, которая никогда больше не будет прежней. Не после того, как на её улицах пролилась кровь.

Что-то ударилось ей об ноги, и она вздрогнула, оглядываясь вокруг, глядя вниз. Ей показалось, будто она услышала хлопок ткани об ткань.

Она наклонилась, подцепив обрывок ткани двумя пальцами. Это был флаг — когда-то был флаг, подумала она: теперь от него остался только грязный, испачканный обрывок. Не было зелёной полосы — только оборванные нитки снизу; не было и львиной головы сбоку полотна.

Остался только красный.

Цвет крови.

Эмилия ван Хаутен развернула обрывок и повязала его себе на плечо.

***

Дым струился по каменному каньону улицы Кьяроччини.

Габриэле Зеро стоял на гребне баррикады, разделившей улицу напополам, и смотрел на поле боя, расстилавшееся перед ним. Мостовая и тротуар на подступах к баррикаде были изрыты отверстиями от попаданий пуль; то тут, то там зеркальная поверхность улицы потемнела от разрывов гранат и самодельных бомб. Выгоревший дотла остов автолайнера перегораживал улицу неподалеку от баррикады, изрешечённый пулями; кто-то прицепил на него крошечный красно-зелёный вымпел, дрожавший на ветру. Ступени Музея искусств напротив усеивали капсюли от пуль, брошенные прозрачные витражи щитов, обломки камней — всё, что осталось от сплошного заслона карабинеров, ещё недавно перегораживавшего улицу.

Они ринулись в атаку первыми. И они побежали, когда отсюда, с бетонных утёсов баррикад, раздались первые, нерешительные ещё выстрелы.

Побежали, чтобы вернуться.

Зеро глубоко вдохнул. Его руки, сжавшиеся в кулаки, дрожали; слишком жива была в памяти та ночь. Слишком живо было в памяти то чувство ужаса и отчаяния, когда полицейский спецназ, в доспехах и под прикрытием шквального огня карабинеров, прорвался внутрь, за баррикады, и до Пьяццале Мемориале. Для рефлексного бронекостюма бетонная стена не была преградой. Слишком хорошо он помнил доклады, сыплющиеся на него со всех сторон: про бронетранспортеры, снёсшие баррикады на Пьяццале Серениссима; про гравивинтовки, стрелявшие на Кьяроччини, Спадария и Форнакьяри; про Музей Республики, где спецназ убивал всех без разбору, стреляя сквозь стены.

Слишком хорошо он помнил, как близко они подошли к пропасти.

- Он точно придёт? - спросила Флавия Готтарди, кутаясь в меховое пальто. Зеро обернулся к ней: глава Национальной республиканской партии нахмурилась, глядя на него из-под сдвинутых бровей. Под её голубыми глазами залегли тени; растрёпанные волосы ничуть не напоминали её всегдашнюю сложную причёску. На рукаве мехового пальто, потемневшего от пыли и копоти, был повязан алый платок.

Точно такой же, как на рукаве у Зеро.

Как и у них всех.

- Придёт. - ответил ей Зеро. - У него больше нет выбора.

- И где я слышала это раньше? - фыркнула Готтарди. - Тебе не кажется, Зеро, что мы сейчас смотримся, как неподвижные мишени?

- Я был очень убедителен. - сказал Зеро. Готтарди фыркнула снова; в её голосе больше не было ни следа злобы. Только усталость, невероятная усталость.

Все они устали.

- Да уж. - сказала она. - Тебе это удаётся.

Зеро кивнул и отвернулся от Готтарди — назад, к улице, простиравшейся за баррикадами. К людям, ожидавшим там.

Флаги поднимались над головами, одетыми в каски и шлемы. Руки сжимали тактические ружья, винтовки и щиты — добытые из личных сейфов в попрание всех законов, отбитые у полицейских на улицах. Сотни глаз, устремлённые на него. Взгляды, тяжёлые от гнева, злобы и отчаяния. Алые повязки, платки и тряпки на рукавах, как пятна крови.

Зеро смотрел на них, чувствуя, как по спине бегут мурашки, а холодный страх сковывает изнутри. Холодный ветер дул с моря, развевая флаги — оборванные, испачканные, окровавленные. Кое-где зелёное полотно потемнело, став практически чёрным.

Он почувствовал, что его ораторский дар впервые оставил его.

Он стоял на гребне плотины, сдерживавшей потоп. Потоп, который грозил вырваться наружу в любую секунду и смести и его, и Флавию Готтарди, и Микеле Карминетти с Габией Валькарегги, и Радована Берлиньери, и всю Марцию, разрушив всё до основания. Разрушив так, как не удавалось даже соломанским захватчикам двести лет тому назад, во время Великой войны.