Виктор Бурцев - Не плачь по мне, Аргентина

Кабаре.

Дорогу преградила стена с пуговицами и в костюме. Таманский поднял голову вверх.

– Привет, – в голове всплыло имя, – Аркадио! Не узнал?

Вышибала молча смотрел на Таманского. И тот вдруг почувствовал, что откуда-то изнутри, из самых темных, первобытных глубин поднимается странное, никогда раньше не испытанное чувство…

Рука Кости, будто сама по себе, поползла под куртку. Туда, где под ремнем покоился пистолет.

– Пропусти… – прошептал Таманский.

Аркадио издал переломанным носом странный хрюкающий звук, безмятежные коровьи глаза поскучнели, и стена в пиджаке отодвинулась, сделалась незаметной.

Таманский спустился в зал. Сел за столик, кожей чувствуя косые, жгучие взгляды.

Подскочил официант, Таманский попросил у него минералки.

– И все? – поинтересовался официант чуть презрительно.

– Все, твою мать, – по-русски подтвердил Таманский.

Официант понял.

На сцене в этот момент, радостно вскидывая стройные ноги, выплясывали красотки. Гремела музыка. Перья, юбки, ленты – все это взмывало в воздух вместе с загорелыми коленками.

Кто-то аплодировал, кто-то свистел, засунув четыре пальца в рот и надувая щеки. За соседним столиком две женщины сидели на коленях у веселого толстяка с блестящей сальной лысиной. Он хватал их за бедра и утробно хохотал. Костя видел усталые глаза женщин, их засыпанные пудрой щеки и вымученную, оплаченную радость.

Как знать, может быть, и Мариза где-то тут… В зале, а может быть, и за кулисами, в маленьких кабинках для особых случаев.

Плохо осознавая, что делает, Костя засунул руку под рубаху и сжал рукоять пистолета.

Ему принесли минералку, холодную, с обжигающими гортань пузырьками. Он выпил ее. Стакан. Потом еще один. Наконец, чувствуя, что голова уже идет кругом от всей этой разухабистой кабарешной канители, он вылил полстакана себе на голову. Встряхнулся.

– Нет. Не останусь! – твердо сказал Костя и с каким-то особенным удовольствием добавил: – Хер вам, буржуазные свиньи!

От этих слов он даже развеселился, словно заражаясь этой нездоровой радостью, окружавшей его.

– Не останусь…

Встать и уйти. Нужно было только дождаться Маризу. Только посмотреть. Чтобы поставить точку!

На сцену вынырнул морщинистый, весь в пудре, во фраке с развевающимися фалдами худенький мужичок. Таманский смутно даже припоминал его, кажется, виделись там, за кулисами. В сказочном и нереальном мире.

– А сейчас, дамы и господа! – закричал напудренный, смешно раскрывая рот. – А сейчас на сцену выйдет юная, сладкая, – морщинистый отвратительно зачавкал, словно жуя конфету, публика засмеялась, – почти что девственная мадам, то есть, простите, мадмуазель…

Таманский замер. Он уже понимал, что произойдет дальше, и чувствовал, как сжимаются скулы.

Конферансье, выдерживая паузу, пробежался взглядом по залу. Растянул накрашенные губы в улыбке. Но что-то случилось.

Вышибала у двери поднял руку.

Конферансье вздрогнул, посмотрел туда, куда указывал Аркадио.

Таманский сидел спиной к выходу и не мог видеть, что здоровяк-вышибала указывает на него. Костя видел только, как изменилось лицо ведущего, как он подслеповато сощурился, всматриваясь в темный зал. Таманский пересекся с ним взглядами.

– Мариза… – прошептал конферансье.

Кто-то в передних рядах расслышал, раздались неуверенные одинокие аплодисменты…

– Мариза! – закричал ведущий, но не в зал, нет, он кричал туда, за кулисы: – Он пришел!

И она выбежала… В каких-то нелепых перьях, красном платье, туфельках на таком высоком каблуке…

Конферансье ткнул пальцем в Таманского:

– Мариза! Вот он!

Туфельки в один миг полетели в зал. Мариза соскочила со сцены, загремел тарелками перевернутый столик. Мгновение! И Таманский погрузился в облако духов, вуалей, волос… Его сжали ее худенькие, но такие крепкие руки. Она рыдала. Говорила что-то сквозь слезы. О чем-то просила, кажется, не уходить никогда-никогда. Сбивалась, путала слова… Костя прижимал ее к себе. И плакал.

Публика, по одной ей известной причине, аплодировала. Стоя.

– Я ходила в церковь.

– Зачем?

– Просила… Чтобы ты вернулся живой. Мне такие сны снились… – Мариза приподняла голову, посмотрела в глаза Таманскому.

– Какие? – Костя снова погладил ладонью по ее волосам, шелковистым и чуть еще влажным.

Они лежали на кровати, в ее квартире.

Таманский, отмывшись, наконец почувствовал себя человеком. Было особенно приятно лежать вот так, чистым, обнаженным, зарываясь лицом в душистые простыни. Лежать и ни о чем не думать. Главное, ни о чем не думать.