Николай Желунов - Закон о тюрьмах

Тюрьма изменила Гая.

Он бережно взял тяжелое бронзовое распятие и поднес близко к глазам. Распятие было длиной в ладонь, потускневшее почти до черноты, явно старинное. Страдающее лицо Христа, его впалая грудь и сведенные вместе колени отливали красно-золотистым блеском, отполированные руками прежних владельцев.

Словно загипнотизированный, Гай извлек из кармана первую попавшуюся бумажку (сотню), уронил в кучу хлама на прилавке, и побрел прочь.

Турок радостно сверкнул золотыми зубами и спрятал деньги.

Когда Гай подошел к светофору, по дороге мимо него с шумом пронесся оранжевый ремонтный грузовик, и художник пришел в себя. Он вздрогнул и смущенно огляделся. Никто не смотрел на него. За исключением зевающего продавца журналов и невысокого мужчины в сером плаще, с интересом изучающего позавчерашний номер Deutsche Zeitung, рядом никого не было. Гай спрятал тяжелое распятие в карман и быстро пошел через дорогу к площади.

Мужчина в сером тут же потерял всякий интерес к журналам, и, не выходя из длинной утренней тени старинных домов, двинулся следом за Гаем.

А тот уже замер перед вечно взмывающей в небо, покрытой целым полком статуй громадой Кельнского собора. Это величественное здание — апофеоз готики, главный архитектурный проект Средневековья и Нового времени Европы — словно боевой трехпалубник из «Звездных войн» поднималось над городом, всасывалось в иные слои реальности; оно будто бы уходило в гиперпространственный скачок, оставляя Кельн и всю старушку Германию самих по себе. Вот ты, ковчег благости, прошептал Гай, любовно ощупывая взглядом знакомые с детства колючки, бастионы и арки. Тени двух остроконечных шпилей упали на брусчатку, заключили молодого художника в клешни. Как ты прекрасен, как ты прекрасен, как прекрасен, лепетал Гай, потно сжимая в кармане тяжелый бронзовый крест, и в ту секунду поклялся, что вернется на это место, и будет рисовать и рисовать Ковчег Благости, как Клод Моне раз за разом возвращался с мольбертом к Руанскому собору. А черно-зеленая двухсвечная ракета продолжала полет, странным образом оставаясь на месте, колеблясь в рассветном зареве, будто мираж; и вот уже статуи на стенах храма неуловимо задвигались, они поворачивали головы вниз, тихо обмениваясь мнениями о застывшем у их ног юноше. Святая Урсула с улыбкой протянула к Гаю изящную руку, словно благословляя на дальнюю дорогу. Гай с достоинством поклонился женщине и поцеловал свои пальцы, сложенные для крестного знамения. Сам Господь, измученный, но грозный на Его кресте, кивнул Гаю увенчанной тернием головой.

— Спасибо Тебе, за этот лучик надежды в бесконечной ночи моего страдания, — громко сказал Гай. Двое или трое прохожих повернули в его сторону головы, но тут же поспешили дальше — здесь привыкли к чудачествам туристов, — Спасибо Тебе… за то, что пока не сжег наш мир. Раз есть на то Твоя воля, пусть так и будет, но, пожалуйста, попозже. Лет через тридцать. А лучше пятьдесят.

И, вспоминая запах кожи Кати, Гай зашагал через площадь к Главному вокзалу. Здесь было людно. Отстояв небольшую очередь в кассу, Гай с улыбкой протянул кредитку маленькой беловолосой кассирше в нежно-розовом мундире и произнес заветные слова:

— Фройляйн, Гамбург, пожалуйста, ближайший рейс.

Девушка в ответ сложила губки строгим алым бантиком и сообщила: через два часа идет скорый до Оденсе с остановкой в Гамбурге, но места остались только в бизнес-классе, и один билет обойдется господину в…

— Давайте!

Гай нежно сжал в ладонях хрустящий серебряно-черный билет и побрел к перрону (серый плащ, стоявший в конце очереди, оставил свое место и скользнул следом за ним). Конечно же, поезда на перроне еще не было. Париж, Вена, Прага, Амстердам, Белград — бежал глазами по электронным табло Гай, — Дрезден, Берн, Мюнхен, Афины, Стамбул! Так много городов, пунктов назначения, и среди них нет единственного, но нужно потерпеть, осталось немного… совсем чуть-чуть. Сейчас 8:02, поезд отправится в 9:51. Гай поднес к лицу билет и с наслаждением вдохнул свежий запах чернил и типографской краски. Кати, Кати, Кати, — беззвучно пели его губы.

Засунув руки в карманы, он прошелся вдоль перрона, разглядывая титанические решетчатые своды вокзала; нервно повертел в уме идею завтрака и отверг ее; купил в автомате газету, пролистал, не понял ни слова и бросил на скамейку.

Кати!

Гай бросил взгляд на часы — 8:12. Боже, время совсем умерло!

Он нашел в стене вокзала черный провал общественной уборной и канул в нем. В мужском туалете было пусто. Здесь царила гулкая хлорированная прохлада, и длинный ряд белоснежных писсуаров блестел в парадном строю напротив белых же отдельных кабинок.