Николай Желунов: Закон о тюрьмах

— Берегись!

Гай увернулся — пылающий сук пролетел в каких-то сантиметрах от лица. Никогда еще Мясорубка не сталкивалась с такой трудной задачей: корни Лоллипопа трещали, натужно скрипели, но не поддавались. Пыль взвилась тяжелым едким облаком, песчаное цунами накрыло костерок; ночную тьму озаряло только багровое мерцание Мясорубки.

— Что делать, Вик? — кашляя, крикнул Гай.

Вик наощупь нашел его руку, ухватился, потянул в сторону. Гаю казалось, что руки его друга трясутся. И еще казалось — откуда-то из непредставимого далека слышен безумный, леденящий душу вопль Лоллипопа.

Внезапно все стихло. Пошатываясь, друзья приблизились к тому месту, где пять минут назад стоял Дуб.

— Берись, — скомандовал Вик.

Дуб все еще был там. Когда Вик и Гай подняли с земли тяжеленный кругляш Мясорубки, черное кряжистое тело с лохмотьями ветвей выскользнуло из него, как из шляпы гигантского фокусника. Все-таки корни оказались сильней. Вик чиркнул спичкой о ноготь.

— Боже, — Гай не выдержал, отвернулся.

— Маловерный ты, дружище, — укоризненно прохрипел Вик, — маловерный.

Всю ночь Гай ворочался на одеяле, сражаясь с холодом. Сон не шел. Вик размеренно храпел рядом, как ни в чем ни бывало. Наконец ночное небо стало синеть: где-то далеко за жирной пеленой облаков, смешанных с тонкой пепельной взвесью, двигалось над горизонтом солнце. В болезненной полудреме Гаю вспомнился его личный Апокалипсис. Гай не был в подземке, когда это случилось. Он летел в самолете над Атлантическим океаном, и любовался в иллюминатор потрясающим закатом. Внезапно густо-серый облачный кисель далеко внизу налился яростным багряно-желтым светом, замерцал; всеми клеточками своего тела услышал Гай тяжелый удар, будто взрывная волна прокатилась сквозь стонущее мироздание, и вскоре мерцанье погасло. Спустя три часа (все это время пассажиры верили, что началась ядерная война) их фисташково-белый «Боинг» с зеленым логотипом Deutsche BA взметая тучи пепла прокатился по асфальтовым грядкам, оставшимся от взлетно-посадочной полосы Кельнского аэропорта, чудом не завалился на бок, и застыл у искореженного огнем терминала — неуместно яркий, нарядный и одинокий на черном фоне, словно новенькая игрушка на пожарище.

Много дней бродил Гай по руинам маленьких городков западной Германии, прежде чем встретил рыжебородого кряжистого мужчину с ружьем. Тот подстерег его на ступенях разрушенного кинотеатра, утром морозного июльского дня, когда хлопья пепла, похожего на черный снег, тихо падали с бурого неба, а ветер, запутавшийся в частоколе обгорелых печных труб, завывал голосами погибших. Гай нашел в подвале супермаркета «Dills» несколько альбомов мягкой желтой бумаги и, вооружившись кусочком угля, покрывал их портретами своих родных — матери, брата, жены, он боялся, он предчувствовал, что скоро забудет их. Гай так глубоко погрузился в мир грез, что не услышал шагов за спиной.

— Рисуешь? — дружелюбно спросил хриплый голос.

Гай, не оборачиваясь, кивнул. Его рука с угольком в пальцах замерла над неоконченным овалом лица возлюбленной, так и оставшимся неоконченным навсегда, потому что в следующий миг над ухом щелкнул затвор. Гай кубарем покатился со ступенек, и ловко поднырнул под разрушенной лестницей; он летел вниз по мертвой улице, и уже верил, что спасся, но бородач крикнул демона, и тот в два прыжка догнал художника и приволок обратно.

— Не бойся, парень, это не больнее пчелиного укуса, — ухмыльнулся Вик будущему другу, поднимая ружье.

Но Мясорубка, замершая неподалеку, оставалась темной и неподвижной, а у ног изумленного художника словно из воздуха соткались длинноствольный парализатор, похожий на винтовку, и джинсовый рюкзак, в котором через несколько минут перепуганный Гай нащупал флягу с вечным запасом красного вина и пакет со свежими теплыми лепешками.

— Надо же, — хмыкнул Вик и опустил ружье, — ну посмотрим, какой из тебя помощник.

— Такой хлеб ели древние израильтяне, — жуя лепешки, поведал Вик, когда они отмечали знакомство, — хороший хлеб. В нем небесная манна. Я уж не говорю витаминах.

— Плохо, что ты не умеешь стрелять, — хмурился он позже, отхлебывая вина, — впрочем, меткость для тебя не главное. Главное — во всем слушать меня.

Гай не перечил. Потрясенный случившимся в последнее время, он верил каждому слову старшего товарища. Возможно, одиночество, голод, и страх смерти сделали его мягким и податливым, готовым к подчинению. Кажется, раньше он был другим… Но прошел месяц, а может год с момента их встречи (Гай давно потерял счет времени), и вот сегодня вечером слова Вика впервые не показались ему стопроцентной истиной. Что там пытался сказать Лоллипоп перед смертью?