Артем Мичурин - Еда и патроны

Спроси меня сейчас: «Зачем попёрся в эту жопу, если не собирался убивать?» — я не отвечу. Детские мозги странно устроены. Они воспротивились основному распоряжению Валета, но в том, чтобы зарулить в место побезлюднее, ничего предосудительного не нашли, и даже подобрали наиболее подходящее для «исчезновения».

— Не ссы, — попытался я вырвать руку из цепких пальцев. — Дальше не пойдём.

Крикун, боязливо озираясь, сделал шаг назад.

— Держи, — я протянул ему заготовленный с вечера узел. — Здесь сало, фляга, мыло, зажигалка. И вот ещё, двадцать монет, на первое время хватит. Тебе нужно уходить.

Помню, что произнёс это на чистом автомате, как будто в сто первый раз сказал про себя, чем и занимался всю дорогу, но мерзкое крутящее кишки чувство никуда не делось. Скорее наоборот. Захотелось немедленно оказаться в другом месте. Хоть у чёрта на рогах, лишь бы подальше от глаз Крикуна.

— Крхто? — выговорил он полушёпотом.

— Бери и уходи, — повторил я. — Слушай, мне эта затея самому поперёк горла. Но ты облажался. И Валет… Он… Короче, назад тебе нельзя.

Стеклянный взгляд Крикуна медленно опустился к земле, ослабшие в коленях ноги сделали ещё два шага назад.

Вот так, — думал я, — всё правильно, иди. И пусть эта блядская история закончится.

Но Крикун думал иначе. Разорвав дистанцию, он пригнулся и с перекошенной от ярости рожей бросился вперёд. Всё, что успел сделать я — сгруппироваться. Но удар плечом в живот всё равно вышел более чем чувствительным. Следующее, что увидел, уже лёжа на земле — просвистевший возле правого уха кастет. Сносно владеть левой рукой Крикун, на моё счастье, так и не научился. Ко второму удару я был готов и сумел отбить, а третьего он нанести не успел. Нож вошёл ему в шею и застрял между позвонками. Крикун вытаращил глаза, захрипел, и резко дёрнулся вбок, вырвав рукоять из моей вспотевшей ладони. Растопыренные в кастете пальцы заскребли по земле, культя молотила воздух в тщетной попытке дотянуться несуществующей кистью до ножа. Рана была не смертельной. Но второго шанса я ему не дал. Пошарив вокруг, рука нащупала камень, через секунду проломивший Крикуну череп.

Я собрал рассыпавшиеся по земле монеты, вынул из бьющегося в конвульсиях тела нож и ушёл. Часов пять шатался по окраинам. Брёл не глядя, туда, куда в здравом уме ни за что бы не сунулся. Я убил Крикуна. Эта мысль, как раковая опухоль, разрасталась, пока не заняла всего меня целиком. Я убил Крикуна. Того, с которым шесть лет делил кров и пищу, который за всю жизнь пальцем меня не тронул. Я. Убил. Крикуна. Тот факт, что этот засранец сам не прочь был меня порешить, отчего-то не успокаивал. А ожидание встречи с Фарой и Репой, их вопросов о пропавшем товарище, норовило завязать кишки в узел.

Хорошо, что к моему возвращению дома оказался только Валет. «Благодетель» сидел в кресле и чистил свой ИЖак.

— Проводил? — спросил он ровным голосом, глядя на меня через ствол с казённой его части. — Что молчишь? Сала кусок унёс, и думал — не замечу? За дурака меня держишь? Так ты, значит…

— Крикун мёртв, — перебил я его, поставив узелок на табуретку. — Лежит у вокзала, не доходя метров пятидесяти по Молокозаводской. Можешь пойти посмотреть.

Валет хмыкнул и опустил ствол.

— Передумал что ли?

— Нет, — честно признался я. — Случайно вышло.

— Случайно, говоришь? Это ж надо. Крикун потянулся за салом и по неосторожности на перо сел? Вряд ли. А может он по дороге заболел и умер? Тоже маловероятно. Мне более правдоподобным представляется такой вариант — ты предложил ему свалить, а он этого не оценил. Защищаясь, ты вынужден был убить Крикуна. Ну, я прав?

По роже было видно, что весь этот спектакль доставляет ему массу удовольствия.

— Да, прав.

— А чего ж такой кислый?

Я разулся и сел на кровать.

— Не знаю. Хреново как-то. Не думал, что может быть так…

— Понимаю, — усмехнулся Валет, орудуя шомполом. — Препаскуднейшее чувство. Оно называется — совесть.

— Совесть, — повторил я. — А что это?

— Ну, ты даёшь. Совесть — это… Как тебе объяснить? — Валет задумался и, хмыкнув, покачал головой. — Давным-давно, лет тридцать назад, в нашем парке жили соловьи. Мелкие птахи, но голосистые — спасу нет. Бывало, идёшь, слушаешь их, и хочется что-то хорошее сделать, доброе. Злоба вся уходит куда-то. К примеру, надо тебе хату спалить должника нерадивого. Кидает, падла, уважаемых людей направо и налево. А эти суки, соловьи сраные, поют и поют, нутро выворачивают. И начинаешь поневоле задумываться о херне всякой. У этого шныря ведь, думаешь, и детки есть малые, и баба — та ещё краля писаная, жалко. А дело делать всё равно надо. Вот так идёшь, керосин в канистре плещется, а на душе до того паскудно, что хоть в петлю, — он вздохнул, достал самокрутку и закурил. — Да. Такие дела. А потом соловьи сдохли. Не стало их совсем. Говорят, экология в конец испортилась. Сейчас я уже и не помню, как те песни звучали. И мыслей глупых в голову с тех пор не лезет. Просветлела без них голова. Так-то вот.