Дарья Иволгина - Проклятая книга

— У него остановилось сердце? Просто само собой взяло и остановилось? — недоверчиво переспросил Харузин.

— Да.

Все помолчали, как будто отдавая дань памяти старому мориску, но на самом деле задумавшись каждый о своем.

Гвэрлум вдруг поняла — вслед за Флором — что довольно с нее приключений. Она страшно скучала по Ване, по его теплым шершавым ручкам, по хитрой мордашке, измазанной вареньем или чем-нибудь сладким. Ей хотелось в Россию.

— Хороша страна Испания, — вздохнула Гвэрлум. — Но Россия лучше всех.

Флор улыбнулся и прижал ее к себе. «Ты — мой дом», — хотела сказать ему Наталья, но вместо этого вдруг длинно, протяжно всхлипнула.

Книги горели. Отчаянно сопротивлялись, из последних сил выделялись на фоне охваченных пламенем страниц буквы — как будто тщились вылезти из хрупкого материала, на котором они были написаны. «Будто тараканы из духовки полезли, когда включат плиту…» — подумал Харузин, которому доводилось видеть такое во время нашествия на их квартиру тараканьего племени. Изводили супостатов долго, истратили тысячи рублей на импортные средства и в конце концов одолели напасть дешевым ядом российского производства — разработкой военных ведомств.

Буквы извивались в безмолвной боли. Постепенно они серели и осыпались пеплом. Почему-то в этот момент Наталья произнесла:

— Теперь я, кажется, понимаю, почему для колдовства стремились взять пепел из костра, на котором сожгли либо колдуна, либо запрещенную книгу…

— Причем книга даже опаснее, — живо отозвался Харузин.

— Именно, — проговорил Тенебрикус, не поворачиваясь. — Это то, о чем я вам говорил с самого начала. Книга опаснее человека.

Тенебрикус оказался совершенно прав, когда говорил о склонности инквизиционного трибунала к устройству пышных, запоминающихся действ. Возможно, поэтому святые отцы и пользовались поддержкой народа.

— Совершенно как товарищ Сталин, — заметил Сергей. — Помнишь, Наталья, все эти шествия?

— Ты мне льстишь! — фыркнула Гвэрлум. — Хоть я и прожила четыреста лет, но вот при товарище Сталине меня жить как-то не угораздило. Я живу при Иване Грозном. Вероятно, будет нечто похожее.

— Иван Грозный был репетицией товарища Сталина, — сказал Харузин. — Но ты поняла, о чем я говорю. Кино-то смотрела? Парады спортсменок, роскошная ВДНХ, фильм «Свинарка и пастух» и «Широка страна моя родная»… За это его и любили.

— Здесь все выглядит менее оптимистично, — проговорила Наташа, указывая на аутодафе книг. — Впрочем, ты прав. Грандиозность и зрелищность налицо.

Книги не просто снесли на костер и спалили, как заурядные дрова. Нет, сначала их судили. Одну за другой тома, переплетенные в кожу, вносили в зал суда и клали на стол перед комиссией трибунала. Зачитывалось обвинение. Затем вопрошалось: не хочет ли обвиняемый раскаяться и примириться с Церковью хотя бы и на пороге смерти? Однако обвиняемый хранил молчание и не решался отказаться ни от одной из написанных на его страницах букв. И тогда на книгу натягивали мешок, разрисованный языками пламени и чертями, и откладывали в сторону, где обреченной на костер книге надлежало ждать завершения своего жизненного пути.

— Раньше я думала, что сожжение книг — это варварство, — говорила Наталья, когда они возвращались к себе, в гостевые покои инквизиционного дома, размещенные над тюрьмой. — А теперь вот сильно сомневаюсь. Все эти гримуары, с миниатюрами, с чертежами пентаграмм… Заманчиво выглядят, пока не начнешь в них разбираться.

— А ты в них разбиралась? — ужаснулся Флор. Он впервые слышал от своей жены подобное признание и благословил небеса за то, что Наталья говорила об этом практически без свидетелей.

— Ну конечно! — сказала Наталья. — В наше время… Я хочу сказать, в Петербурге, где я жила, такие книжки продавались на каждом углу. «Великие тайны вселенной» огромным тиражом. Целые магазины забиты подобной литературой. Но это же скучно! Это абсолютно бессмысленно! Ну, начнет человек считать, что надо дышать особенным образом, считать зеленых чертиков и сидеть в центре пентаграммы… Может быть, даже что — то ему и явится… В общем, в большинстве случаев это просто пустая трата времени и денег. Только вот бедняга вообразит себя кем-то «великим», «достигшим вершин духовного развития»…

— Лесть — одно из орудий дьявола, — вставил Харузин благочестивым тоном.

— Угу, — сказала Наталья. — В общем, Флорушка, эти книги пережили все аутодафе и были напечатаны. И стали общедоступны. И явили свою никчемность.