Рэй Олдридж - Холодная клетка

Милосердие это человеческий порыв, который длиться дольше, чем печаль, и ужас, и ярость, и боль, и это настолько же человеческая обуза, насколько и человеческая слава. Заключённые на борту этого корабля — все совершили чудовищные, безжалостные преступления, но после пяти сотен лет, кто будет помнить своих жертв? Кто-нибудь пожелал бы, действуя из лучших побуждений, вытащить этих заключённых из их адов? «Разве они не достаточно настрадались?» — сказал бы этот добросердечный человек и была бы снаряжена экспедиция, чтобы найти корабль.

Но этому никогда не бывать. Потребовались бы миллион кораблей и тысяча лет, чтобы обыскать все места, где мы можем быть, и это было бы непрактичной степенью милосердия.

Конено же, у нас нет передатчика, и мы не можем вызвать помощь.

Я проверил показания приборов. Корабль функционирует превосходно, как и всегда, и я покинул ядро.

Троё из моих клиентов требуют моего внимания. Я спускаюсь по кораблю в комнату, где ожидают эмпирические имитаторы. На одной мерцающей стене находиться панель с 179 гнёздами. Я встаю перед ней; выдвигаю кабель из пазухи на предплечье. Один конец кабеля вставляю в гнездо, другой — в свою грудь, над местом, где билось бы сердце, если бы оно у мене ещё было. Я прикасаюсь к кулисному переключателю на панели и заглядываю в сон Фэррис Ниелло.

Она расхаживает по пустой галерее, маленькая костлявая женщина, вся из углов и острых краёв. Множество огромных полотен висит на шероховатых бетонных стенах. Абстрактные картины: они состоят из крошечных, суетливых узоров — грязно-коричневых; свинцово-зелёных; холодных, безжизненных серых. У меня складывается впечатление маниакальной энергии, неумеренно растраченной на никчёмные концепции. Так этому и следует быть.

Она поворачивается, смотрит сквозь меня; она не может меня видеть. Её худое, осунувшееся лицо напряжено от безисходных предчувствий. «О, пожалуйста, на этот раз…», - шепчет она, но нет никакой настоящей надежны в её мольбе.

Как и у других, масштаб её преступления был экстраординарен.

Она была художником. Критики и публика отказались видеть достоинство в её работе.

В её мире жёсткое голубое солнце сделало катаракту частым и обычным заболеванием. Люди использовали мазь, чтобы восстановить повреждённые ткани. Фэррис Ниелло отравила огромный груз этой мази смертельным ферментом, который она как-то приобрела на военном складе. Люди использовали эту мазь и их глаза растворились; ещё до того, как они смогли почувствовать боль, их глаза стекли по лицам.

Десятки тысяч ослепли навсегда. Сотням повезло меньше: фермент проник в мозг и вызвал чрезвычайно опасное сумасшествие. Их охватили побуждения к самоуничтожению: они перерезали себе горло; они прыгали с высоких балконов; они бились головами о стены, пока их разлагающиеся могзи не выплескивались наружу. Я видел эти изображения; корабль показывает мне подобные вещи, когда я устаю от моего задания.

Думаю, что она никогда не понимала величину своего преступления; она — одна из тех горемык, у которых нет воображения. К этому недостатку я приписываю и её неуспешную карьеру, и невообразимую месть. Я уверен, у неё и мысли не было о том, каково это: визжание; кровавые, царапающие руки; лица с дырами вместо глаз; беспомощные шатания её жертв.

Однако должна ли она была избежать наказания просто потому, что слишком глупа, чтобы понять тот ужас, который она совершила? Конечно же, ответ должен быть нет.

Первую сотню лет она страдала вот от какого наказания: ей были даны проблески великой красоты — замечательные картины, изумительные ландшафты, изысканно красивые мужчины и женщины. Затем она была ослеплена и принуждена существовать со всеми этими вещами, которые, она знала по свидетельству её других органов чувств, всё ещё были здесь, выше её понимания. Корабль, как всегда, произвел искусное усовершенствование над этим основным планом. Хотя она могла трогать текстурированную поверхность картин, но когда-нибудь она слышала нож, который рвал всю эту красоту. Или она обнаруживала, что живёт на свежем, чистом воздухе какого-то альпийского вида — но когда-нибудь она слышала лавину, несущуюся на неё. Или когда-нибудь милые голоса её людей замирали и сгущалась смрад смерти, и она шла на ощупь вдоль стены и наступала в слякоть гниющей плоти. Этот цикл снова и снова.

Её первое наказание было дефектной концепцией. Она всего лишь поверила, что красота имела значение для неё; по правде, красота её особенно не волновала. Через некоторое время она стала относиться к этому философски. Этого нельзя было допускать, так что режим изменился…