Дмитрий Могилевцев - Земля вечной войны

За его спиной Есуй, намочив платок, осторожно протирала стонущему Владимиру лицо.

После длинного, медленного серпантина на перевал Кызыл-арт, увенчанный пестревшей тряпками грудой камней и ржавого машинного железа, почти без всякого спуска попали на серое, холодное плато, насквозь продутое ветром. Ему, сорвавшемуся с пограничных гребней, не за что было здесь уцепиться. Он скользил по округлым, отшлифованным сухими тысячелетиями склонам, нес наждачную пыль. Здесь не росла трава, облака бежали быстрые, рваные, — заплутавший в небeсax караван, торопящийся снести драгоценную дурь вниз, в жирные жаркие долины. Здесь трудно было дышать, — ветер отбирал воздух, выкрадывал у самого рта, уже почти его втянувшего.

Дорога взбегала с холма на холм, подобралась к большому тусклому озеру с заросшими редким камышом берегами. Там, где залив прижимал шоссе к крутому склону, путь преградил шлагбаум. На обочине из-за бруствера, сложенного из битых бетонных блоков, выглядывала башня БТРа. От шлагбаума махнул рукой коренастый кривоногий солдат с короткорылым автоматом наперевес. Семен, остановив уазик возле, высунул из окна какую-то бумажку. Солдат глянул, лениво козырнул и потянул за рычаг. Облупленный хобот шлагбаума, подрагивая, пополз вверх. Юс посмотрел в зеркало заднего обзора: сзади было совершенно то же самое, что и спереди, та же серая асфальтовая лента, вившаяся по серой неровной каменистой земле.

Когда машины скрылись из виду, нырнув в ложбину между холмами, солдат зашел за бруствер и, присев на корточки у полевого телефона, набрал номер. Сказал в трубку несколько слов. Потом жирно схаркнул — темно-зеленым, вязким, густым. Покопавшись в кармане, извлек узкий пластиковый пакетик, выдавил из него на ладонь, будто из тюбика, пару комков. Забросил в рот и принялся меланхолично, по-коровьи жевать.

До самого Мургаба никто больше их не останавливал. А в Мургабе Семен затормозил подле сваленного с постамента памятника непонятному вождю и, вздохнув, сказал: «Выдь, хлопче. Подывыся на столицу Памыра». И Юс, с трудом передвигая затекшие от долгого сидения ноги, шагнул наружу, на присыпанный пылью асфальт.

Странный это был город. Будто кто-то сложил из кубиков и плитки домики на доске, а потом долго, с увлечением ее тряс. Здесь, на четырехкилометровой высоте, под тонким слоем каменистого грунта, лежала вечная мерзлота, и дома держались на сваях, неровных рядах щербатых бетонных зубов, или на коробах, засыпанных ломаным камнем. Город этот вогнали, вдолбили в плоскогорье и держали обеими руками, пока империя могла еще контролировать свои окраины. Хватка ослабла, и карточный домик на крыше мира начал осыпаться. Ни единой прямой линии не осталось тут, ни единого ровного окна и стены. В перекошенных рамах вместо стекол — толь, брезент, обрывки старых одеял. Отставшие одна от другой бетонные панели, щели между ними забиты глиной. Сложившиеся внутрь себя хрущевки. Хибары из жести, полузасыпанные щебнем. Город этот умер — и рождался заново. Складывали из источенного ветрами кирпича развалин низкие, на бункеры похожие домики, вделывали куски бетона в мазанки, крыли жестью, засыпали землей плоские крыши. Зима держалась здесь полгода, а лето приходило как ураган, оставляя снег только на вершинах покатых гор, а воду — только в медленных, плоских, мелких реках и в горьких колодцах.

Было уже за полдень, базар расходился. Лишь несколько вялых, неторопливых старцев в халатах, старых, имперского еще пошива пальто и новых аляповатых китайских куртках-пуховках сидели под солнцем у расстеленных рогож с поблескивающим барахлом на них. Юс подошел поближе. Ножи, зажигалки — пластмассовые и из автоматных гильз, — пластиковые бутылки с чем-то мутно-белым внутри, какие-то краники, вентили, медные и стальные детальки, моточки проволоки, чашки, у одного — привязанный веревочкой за ногу цыпленок, рыжий и взъерошенный.

Семен обсуждал что-то с парой худых малорослых парней в кожаных куртках. Парни размахивали руками, Семен упорно бубнил свое. Из кузовов, утомившись ждать, вылезла Есуева гвардия — кривоногая и коренастая, огляделась по сторонам и тут же исчезла. Юс, присмотревшись, увидел, куда именно: в слепой стене полуразваленной пятиэтажки, торцом выходившей на площадь, пробит был низкий проем. Юс потянул носом воздух. Поморщился. Подошел, потянул проржавевшую, скрежещущую по бетону дверь, шагнул внутрь. Подождал, пока глаза не привыкнут к сумраку. Воняло перегаром и мочой и старым ношеным тряпьем, и сладковатый коноплянный дым мешался с кислым, гнилым молочным смрадом, — недопитый кумыс здесь выплескивали на пол. Вокруг цинковых столов, на недоломанных стульях, на патронных ящиках, на канистрах и бочонках из-под селедки, на пивных кегах сидели, уставясь в неструганые липкие доски столов, отхлебывали, кашляли, перешептывались. Кто-то курил, полулежа в углу на расстеленной кошме. Щелкало и лязгало, и лилось в кружки, и кто-то вполголоса, заунывно напевал. К Юсу шариком подкатился низенький, на куропача похожий толстячок с узенькими глазками и распяленным в лунообразной улыбке ртом.