Саймон Спуриэр - Свет проливающий

Мы нечистые.

Мы оскорблённые (как они говорят). Мы презираемые, мы заразные, мы мерзость. Нас называют «тварями», «уродами», «еретиками». Насмешки так же утомительны, как и бесконечны.

Есть ли правда в их словах?

Урод ли я? По их понятиям да. И если то, что я считаю их атрофированного бога-падальщика омерзительным, является «ересью», то да, я думаю меня можно причислить к еретикам. Я выше этого.

Но «тварь» ли я? Я ли вещь которую надо отбраковать, дефектная особь требующая расчленения и уничтожения? И посему, я не важен?

Нет. Нет, по крайней мере от этого обвинения я буду защищаться. Я – дитя божественной воли Матери. Они могут бросать камни и оскорбления, навешивать ярлыки сколько им будет угодно. Это им не поможет.

Узрите: Великая Небесная Матерь приближается. Благословенна будь.

Кабина орбитального лифта горделиво приземлилась на замёрзшее поле, подняв вокруг себя небольшое кольцо снега, и теперь покачивалась на многосекционных посадочных опорах. Тонкая струйка пара – всего лишь небольшой призрачный фонтанчик – поднималась от её теплых двигателей, теряясь на ветру.

Спуск с орбитальной платформы – покрытые льдом лебёдки направляли кабину по ведущему кабелю как какого-то захватчика-альпиниста – был мучительно медленным. Аппарат жестоко мотало в капризной атмосфере, его кружило вокруг оси кабеля при каждом порыве переменного ветра и снежном заряде. Только наличие гироскопов, заново благословлённых тремя техножрецами, позволило пассажирам сохранить некое подобие приличия. Они сошли с корабля, в меру своих сил скрывая тошноту. Их зеленоватые лица выражали суровость и сдержанность, показывая что их владельцы не желают демонстрировать очевидное чувство дискомфорта. Это было сборище торговцев и пилигримов, цепляющихся за свои пожитки до белизны костяшек пальцев и угрюмо глядящих на гигантский купол города.

В дверном проёме близлежащего здания прятался человек - в определённой степени -, из под капюшона вырывался пар его дыхания. Он был высокого роста, роба плохо скрывала его массивное телосложение, его великанская стать скрадывалась лишь тем, что он постоянно горбился. Его звали Гхейт и смотря на быстро рассасывающуюся толпу пассажиров он невольно думал о том сколько странных вещей они видели, с каких дальних планет они прилетели и какие чудеса и кошмары скрывались за матовыми снежными тучами, покрывающими небо.

Гариал-Фолл не знал солнечного света.

Нет, здесь был кое-какой свет: размытое приглушенное свечение, которое убивало все тени и скрывало от взгляда звёзды. Но здесь не было понятно где находится солнце, здесь не было ни восходов, ни закатов: только постепенное увеличение и уменьшение интенсивности освещенности, чтобы отличить день от ночи. В своей мудрости Плюрократия Хайва Примус (сподвигнутая на это несомненно Имперским Губернатором) выбила у Адептус Механикус геостационарную орбитальную платформу. Её потрёпанные солнечные ячейки черпали энергию от далёкого солнца и по направляющим кабелям передавали её вниз, в вечно голодный до тепла и света город. Одним лихим движением техножрецы обеспечили Гариал-Фолл энергией, стратегической орудийной платформой и доком. Только транспортные кабины с их некомфортными спусками сквозь слой облаков марали гладкую работу в общем эффективной системы.

Один из торговцев потеряв самообладание шумно блевал на снег себе под ноги. Гхейт отвёл свой взгляд и вернулся к созерцанию дымящегося аппарата. Два последних пассажира тихо вышли из частного купе, располагавшегося по правому борту.

Первый был высокий и одет был в робу аколита. Так же как и у Гхейта, голова его была спрятана под матерчатым капюшоном, истёртые символы и надписи шли по его кайме. Та небольшая толика движений, что не скрадывалась робой, выдавала худобу пассажира; скупость движений можно было легко интерпретировать как неуверенность или истощённость. Однако Гхейта было не так легко обмануть: он узнал расчётливые движения воина, каждый шаг, каждый жест выполнялся с эффективностью и ленивой грацией. Фигура в робе подхватила лёгкий багаж и молча замерла на месте, ожидая команды от своего компаньона.

Одетый с головы до пят в Имперский пурпур, с мантией из орлиных перьев и платиновых побрякушек охватывающей шею, опираясь без тени немочи на обсидиановую трость, Кардинал Эбрехам Арканис представлял собой впечатляющее зрелище. Гхейт даже не успел выйти из дверного проёма, как орлиное лицо кардинала повернулось в его сторону, хищные глаза блеснули ледяным умом.