Тимофей Калашников - Изнанка мира

— Эт-то кто? — заикаясь от испуга, спросил Семен, отчаянно пытаясь увидеть в темноте что-нибудь еще, помимо слепящего круга. — Это т-ты, что ли, Косяков? Ты ч-чего здесь делаешь?

— Значит, так, слышь, Сеня. По заданию я должен тебя шлепнуть, но мы с тобой давно знакомы, потому не стану я этого делать. Автоматик твой я прихвачу, слышь, а ты сейчас тихонько ляжешь и будешь спать дальше. И если потом спросят, то ты ничего не видел. Лады? Тогда падай, прикрой глаза, да, слышь, не шевелись, дубина!

Сквозь послушно сомкнутые ресницы Семен увидел, как на «Дорогу жизни» свернула дрезина с какими-то людьми на ней… Судя по всему, минимум один из них был ранен, потому что до Семена сквозь мат донеслись жалобные стоны. А потом прогрохотали сапогами еще несколько человек, которые также свернули в заброшенный коридор, и там слышалась стрельба…

Когда через некоторое время они вернулись и Семена увели на допрос, он узнал поразительные вещи. Оказывается, на Сталинской теперь новый секретарь — товарищ Федор Сомов, в то время как прежний, Анатолий Лыков, объявлен то ли предателем, то ли шпионом Ганзы… А Косяков, который час назад по доброте душевной сохранил Семену жизнь, убит. То ли за то, что сам хотел бежать на Ганзу, то ли за то, что помогал сбежать Лыкову…

— А ты, значит, не видел ничего? Совсем тут у вас на Сталинской распустились, — зло и устало говорил пожилой мужик, представившийся Иваном Зориным. — И куда автомат твой исчез, тоже не видел? Отли-ично! Дисциплина, как говорится, на высоте! Ну ничего, есть у нас одно место, где ты быстро вспомнишь все забытое, а оружие тебе там вообще ни к чему будет! А если ты там сможешь заснуть, то я буду сильно удивлен…

Тусклый огонек лампы по-прежнему отчаянно сражался с обступившей тьмой. Дозорный все так же сидел внутри пятна света, как будто в заколдованном круге, который не дает демонам мрака забрать человеческую душу. Мужчина вновь тряхнул головой, чтобы прогнать жутковатое сравнение. Это будет последнее дежурство. Лучше уж во всем признаться, и пусть начальство ставит куда угодно, хоть на трехсотый метр туннеля за Сталинской, где схватить дозу только так, но лишь бы не сюда. Несколько часов в полном одиночестве наедине с тьмой, да еще под аккомпанемент дьявольского завывания — испытание не для его психики.

Руки сами собой нащупали портативную рацию, а пальцы вдавили кнопку «вкл». По инструкции он должен был беречь батарейки и включать ее только для передачи сигнала бедствия либо для сообщения о каких-то экстренных ситуациях, но разум неумолимо требовал найти хоть какое-то занятие. Размеренно защелкала клавиша переключения каналов. Мужчина не останавливался на конкретной волне дольше, чем на десять секунд. Монотонное шипение пустого эфира иногда прерывалось треском помех от радиационного фона. Щелчок… шипение… щелчок… шипение… щелчок… шипение… Через несколько минут крошечный дисплей рации высветил цифру последнего канала. На всем диапазоне частот царила мертвая тишина, которая лишь подтверждала простую, как кирпич, истину: Московский метрополитен остался последним оплотом человеческой цивилизации. Конечно же, если слово «цивилизация» все еще применимо к тому, что происходило под землей.

— Пана… Папа… — Петр едва дышал, и стоны его были чуть слышны.

Подошедшая медсестра принесла карточку больного, в которой Петр Лыков был назван «прибывший с Красной ветки», и стала проставлять крестики в соответствующих графах, а также подписывать уточнения. «Кожа желтого цвета; температура 41,5 °C; постоянный бред, потоотделение обильное, от воды отказывается, круги под глазами черные», посмотрела внимательно, зачеркнула, задумалась и исправила на «темно-синие»… Потом она убрала блокнот в карман халатика и перевернула компресс, который, впрочем, мало чем помогал: пот градом скатывался на подушку.

Петру казалось, что в его горле разожгли огромный костер. Невыносимая горечь и постоянная изжога делались нестерпимыми. Ужасная, колющая боль снова пронзила тело, отозвавшись под нижним правым ребром. Лыкова вырвало.

— Доктор! Доктор, — произнес недовольный женский голос. — Его опять стошнило.

— Зеленью? — в палате был кто-то еще.

— Да. Зеленью, — пробурчала нянька, грубовато вытирая испачканные губы, нос и шею Лыкова-младшего. — Воды не наберешься стирать за ним. Да еще поди-ка отмой ее, дрянь эту!

— Плохо… — заключил человек профессионально бодрым голосом. — Ну, тут мы и в лучшие времена мало что смогли бы сделать. Вот так-то, Георгий: еще час-полтора и койко-место этого пациента будет свободным…