Виктор Глумов: Фатум. Сон разума

Квадратный дворик был окружен новостройками, будто стенами. На «дне» помещались две урны, разбитый фонарь и четыре красно-зеленые лавочки, похожие на ярких тропических гусениц, голодных и ядовитых. Это они объели все листья на чахлых скелетиках лип, обесцветили небо, и траву, и стены домов. А одна гусеница запоздало превратилась в бабочку. В светловолосую бабочку в ярко-синем пальто. Рядом с ней невысокий Илья чувствовал себя тощей суетливой молью. Счастливой обладательницей крыльев. Он топтался, боялся смотреть бабочке-Анечке в глаза и украдкой изучал ее коленки, выглядывающие из-под пальто, и кожаные сапожки с узором.

Илья был счастлив, его ладони потели, а во рту пересыхало, из-за чего он говорил полушепотом. Раньше Анечка любила социолога Каверина, и Илья понимал, что не ровня преподу — высоченному, под два метра, смуглому брюнету. Девчонки обожают брюнетов — это факт, Каверин же, помимо правильной масти, обладал природным магнетизмом, и студенточки летели на него бабочками на огонь. Илья тихо завидовал Никите Викторовичу, наблюдал за ним, стремился походить хоть чем-то. Можно подделать его кособокую улыбку, можно слегка отрастить волосы, подстричься так же, но блеск в черных, с чуть опущенными уголками век глазах и морщинки, появляющиеся на щеках, и голос — пылкий, убедительный — не подделаешь. Как лампочка не заменит солнечный свет, так и бледное обаяние Ильи не сравнится с броским каверинским. Чтобы заполучить Анечку, Илье оставалось ждать, надеяться и вздыхать, хвостиком он за ней никогда не бегал.

Анечка долго его не замечала, как не замечают кустарник рядом с тополем. Анечка страдала, ночами плакала в подушку, но не преследовала Каверина. Когда поняла, что ей ничего не светит, осмотрелась в поисках забвения и увидела этого парня с зелеными, по-эльфийски раскосыми глазами, чистого и искреннего.

— Что-то опаздывает Толстый, — проговорила Анечка, глянула на часы и надула губки, сама же боковым зрением наблюдала, как засуетился кавалер, виновато вскинул брови, полез за телефоном и уронил сигаретную пачку.

Поднял, отряхнул, закурил и позвонил Толстому:

— Толстый, мы уже всё себе обморозили. Короче, у тебя есть пять минут, время пошло… Да поимей же совесть! Это же твой район!!! — Илья нажал на «отбой». — Вот скотина!

Анечка отхлебнула энергетик из банки, сделала серьезное лицо и заметила:

— А что, хомяк — тоже скотина…

Увлеченные разговором, молодые люди вздрогнули, когда неожиданно подкравшийся полицейский проговорил:

— Распиваем? В общественном месте?

Старший сержант Виталий Юрьев, он же Виталя, шел домой, чтобы нарезать пацанам бутеров и покурить; можно сказать, на обед топал. Настроение у него было говенное: на работе пропесочили и чуть не влепили выговор, хотелось кого-нибудь прикончить. Пересекая свой дворик, он заметил модельной внешности девку: высокую, стройную, светловолосую. Витале такие никогда не давали. Зато давали всяким сморчкам. Вон стоит рахит, крепыш Бухенвальда, ножки-ручки тоненькие, башка опухла.

От такой несправедливости гнев вскипел в душе Витали, но тут — о счастье! — он приметил, что сморчок и девка пиво бухают.

— Что вы! — Девушка улыбнулась и протянула банку. — Это безалкогольное, энергетик!

Виталя присмотрелся: и правда, безалкогольное.

— Документики ваши можно? — Покряхтывая, он поедал девку глазами.

Загляденье просто, и сиськи, даже под пальто видно — ого-го! И ноги. А сморчок у нее позорный.

— Да мы москвичи, — подал голос сморчок. — Паспорта с собой не носим. У нас студенческие, показать?

Он уже потянулся за студенческим, но Виталя рыкнул:

— Всрался мне твой студенческий! И ваще, валите отсюда, пока наряд не вызвал. Шумите тут, народ баламутите. Мне, между прочим, на вас нажаловались.

— Да неужели? — Девка уперла руки в бока. — И кто же? Мы тут еще и пяти минут не стоим! Не дадим тебе денег, понял? Права не имеешь, мы ничего не нарушали!

Незаметно и для кавалера, и для стража порядка она включила диктофон на мобильном.

— Аня, — парень взял девушку под руку и попытался увести, — пойдем лучше.