А потом уже Моравлин рассчитал вероятность появления “рута” с прямоугольным импульсом, составил прогноз, даже пострадал за ересь. Он даже сам искренне и слепо уверовал в собственную ложь. Так было нужно. Зато совесть успокоилась. Потому что он-то всегда знал: этот прямоугольный “рут” никакого отношения к Вещему Олегу не имеет. А значит, за судьбу сына беспокоиться нечего.
Только Вещий — настоящий! — его переиграл. Моравлин запрещал себе думать о том, что когда-нибудь это произойдет. Когда-нибудь ему просто осточертеет притворяться мертвым, теша амбиции слабых людишек. Тогда он вернется и напомнит, кто здесь подлинный хозяин.
Вот и вернулся.
Олег Скилдин.
— Ты, эта, наливай, — вполне даже весело сказал он, глазами показывая Стайнбергу на графин. — А то чего мы сидим тут, как неродные…
Директор Службы информационной безопасности, чуть заметно вздрогнув, аккуратно расплескал по бокалам темный мед выдержанного коньяка. Скилдин ухватил свою посуду, принюхался, блаженно прищурился:
— Вот все у нас есть… только коньяка нет.
— Чего так? — спросил Стайнберг.
— Сухой закон, — лаконично пояснил Скилдин. — Не тот у меня контингент подданных, чтоб позволять им пьянствовать… Ну ладно. Надо, эта, выпить. За пополнение в рядах странного народца — корректировщиков! — отсалютовав бокалом, выпил, облизнулся. — А ничего коньячок, — ухватил дольку лимона, сжевал: — И этого у нас тоже нет. Цитрусовые пока не растут. Ничего, заставим.
Стайнберг со стуком поставил бокал на стол, возмущенно уставился на Моравлина, принципиально игнорируя Скилдина:
— Иван Сергеич, ты у нас большой знаток по части нестандартных “рутов”. Так объясни мне, черт вас побери, что происходит?! То, что информационное отражение может разговаривать, мне известно. Но вот чтоб отражение давно погибшего “рута” требовало ему налить, да еще и тосты говорило — это уже перебор!
— А кто тебе сказал, что я отражение?! — изумился Скилдин. — Ты рехнулся. Отражения только в настоящем раскидать можно. А в будущем — никогда.
— Почему? — оживился Стайнберг.
— Потому, — Скилдин подался вперед, — что моего относительного будущего семнадцать лет назад еще не существовало. Я не мог закинуть отражение туда, где пока еще ничего не было.
Стайнберг опрокинул в рот содержимое своего бокала. Подождал, пока усвоится. В глазах сквозь страх пробился легкий блеск — этакая бравада висельника: “А, терять нечего, помирать — так с музыкой!” Скилдин понял его правильно:
— Никакое я не отражение. Само собой, раз не отражение, то и не помирал. Померло как раз мое отражение. Я его сам и застрелил. Потому на пушке и остались мои отпечатки пальцев. Конечно, я тебе скажу, ощущения — ниже среднего, как в себя стреляешь, только что не больно.
— И зачем? — спросил Стайнберг. — Нет, зачем?!
Скилдин деловито пополнил бокалы — свой и Стайнберга, потому что убитый горем Моравлин пить не стал.
— Да надоело мне все, — охотно пояснил Скилдин. — Решил на Венеру смотаться. И смотался.
Моравлин, будто его включили, выпил свой коньяк, налил еще, выпил, наполнил бокал в третий раз.
— Эге, погоди! — тормознул его Скилдин. — Мы здесь не напиваться собрались, а задушевно поговорить. Давай уж обстоятельно. Или у тебя беда?
— У него сын недавно чуть не погиб. Тоже корректировщик, — пояснил Стайнберг.
— Знаю, — Скилдин кивнул. — И сына его знаю. Хороший парень. Ну так ведь он же не погиб? Чего тогда расстраиваться?
Моравлин почувствовал, что хмелеет. Плохо хмелеет — тяжело, когда хочется обвинять весь белый свет, лезть в драку, когда все равно, ты набьешь морду, или тебе. Порой второе даже желательней.
— Чего расстраиваться? — переспросил он. — Ну вот ты — исчез, бросил родных, друзей. И в голову не пришло, что им может быть горестно без тебя. У тебя свои планы, только о них помнишь. Вот я и думаю — в какой момент мой сын просто забудет про мое существование, про свою мать, сестру?
Скилдин на него смотрел, как на идиота:
— Слушай, Вань, ты когда его делал, думал, для себя стараешься? Думал, он всю жизнь с тобой будет? Дети рождаются, чтоб вырасти, уйти и навсегда про тебя забыть. А ты чего хотел? Или это вариации на тему желанного бессмертия — хочешь жить вечно, не в себе, так в сыне? Потому и мешаешь ему жить?
— Вот когда у тебя будут дети, тогда и поговорим, — с легким высокомерием сказал Моравлин.
— Я, к твоему сведению, женат, и детей у меня — шестеро, — откликнулся Скилдин. — Так что можешь говорить прямо сейчас.
Читать дальше