Игорь Резун - Свидание на Аламуте

— Так с романом-то что приключилось, Дмитрий Дмитрич?!

Он медлит. Отрывает лоб от запотевшего стекла — на бледной коже капли воды. Сыро.

— …да и сжег я его. Листочек за листочком, двести примерно. Сжигал и пил, пил да сжигал.

— Охо-хо, Дмитрий Дмитрич… Отчего ж так?

Он резко оборачивается к ней, на лице — улыбка грустная и тихая. Делает еще глоток из фляжки, позвякивая крышечкой.

— А потому, что… не имею права. Раз кто-то любит ее, да и она… Нет! Не имею. Так вот, какое я право о СИМОРОНе писать имею, тварь я дрожащая?

Майбах подходит к конторке, облокачивается. Смотрит на вязание. Вдруг склоняет голову, лукаво говорит:

— А пойдете нянькой ко мне, Варвара Никитишна? Ариной моей, Родионовной…

— Господь с вами, Дмитрий Дмитрич!

Капли мерно колотят о жестяные козырьки, о туго натянутый тент над входом — этот стук слышно и тут, за двойным рядом дверей. Наверно, потому, что во всем доме — мертвая тишина.

— Я не люблю бисерить словами, — задумчиво говорит Майбах. — Это для меня инструмент профессиональный, не могу я позволить так им распоряжаться, легко растрачивать… Не люблю я стихов глупых. Je simorone, tu simorones, il a simorone… Не люблю танцевать, ни зикры, ни танцы круговые. Медитировать не люблю и не умею. Полетов этих радостных, внутрь себя, ни разу не испытывал. Радости-то две остались: хорошая выпивка и хорошая сигара. Есть у вас сигара, Варвара Никитична? Нет у вас сигары. Вот и все. Какое я право имею писать о весельчаках этих, волшебничающих? Ни-как-ко-го. Грустный я человек, Варвара Никитична. Ну, так будете у меня нянькой?

Старушка вздыхает. Поднимает на него ясные глаза, собрав морщинки у края.

— Нянькой-то? Да разве у вас детишки есть, Дмитрий Дмитрич?!

— Есть. В России. Двое.

— О, господи! Мальчики али девочки?

— И мальчик есть, и девочка…

Он легко отскакивает от конторки и начинает кружиться в каком-то непонятном танце, делая глотки из фляжки. Листком бумаги машет в руке, как платочком.

— Господи еси… Чего ж молчали?!

Он не слушает ее. Бормочет.

— Молчал… А зачем? Кому это интересно… Нет счастья, нет. Счастье в борьбе. И все мои романы — про войну, Варенька… про кровь, про боль, про потери. Наша Любовь — это наша Война, и нам этой битвы хватает сполна… Наша Война — это наша Любовь, и в этой войне льется нужная кровь! Не зовет никуда в горние выси моя писанина, не радует. Не заставляет воспарить… Так нянькой-то будете?! Вернемся в Россию…

Варвара Никитишна вздыхает и, наконец, откладывает свое вязание. Смотрит на Майбаха ласково — бабушкиным добрым взглядом.

— А с издательством-то как, Дмитрий Дмитрич? Куды ж его денете?

Оборвав танец, Майбах подходит и кладет на темное дерево конторки белый листок с текстом, с размашистой росписью. Варвара Никитична достает очки, водружает на нос…

— Покупают его. Издательство, — тускло сообщает Майбах. — За пять миллионов в Европе. Господин Онэссим Гаон присоединяет к своей империи. NOGA. Ха! Босая нОга… Видать, не забыл, как мы тогда его уделали, с его претензиями. Мстит, можно сказать… На пять миллионов. На житуху расейскую хватит, как думаете?

Варвара Никитишна смотрит на него, оторопев; листок бумажки подрагивает. Майбах забирает у нее это письмо и начинает подниматься по лестнице. Не дождавшись реакции, бросает:

— Закрываем лавочку, Варенька… Повезете вы меня чичас домой.

Он продвигается дальше по лестнице и, кажется, разговаривает сам с собой. Цепляясь за перила и пошатываясь, хлопая по этим перилам рукой, бормочет громко, никого не стесняясь:

— Жили-были три волхва, три царя магических: Гаспар, Мельхиор и Валтасар. И было у них три царевны-невесты… Пошла первая невеста за них замуж, да не дошла — Абраксаша не захотел. Нашла она себе принца земного, человеческого. Вторая пошла замуж… И опять помешали ей. Не вышла замуж. Третья осталась. А третьей — что? А третьей его не дано… Иии-эх! Было у отца три сына, двое умных, а третий — издатель…

Бормотание его, становящееся все более бессвязным — ибо с каждой ступенькой он все прикладывается к фляжке в кожаной шершавой оплетке, — бормотание его стихает где-то на втором этаже.

По козырькам отчаянно лупит дождь, словно пытаясь достучаться до сердца, что-то сказать, от чего-то предостеречь отрывистой своей азбукой Морзе… По большому счету, дождь — единственный, кому сейчас все равно — что будет дальше с этими царевнами, с волхвами и их эгрегорами; что будет с Парижем и его тротуарами, что будет с этой землей.