Владимир Жуков - Шулмусы

– Ленин?

– Именно болван вот этот, – показал на памятник знакомый мой. – Дело в том, что родился я в этом самом городе По, где мы с вами счастье имеем сейчас находиться. Когда мы с братом в школу пошли, Иосиф Виссарионович к тому времени закончил процесс формирования из Ленина божества и апофеозом, так сказать, завершающим этапом того была установка по России памятников вождю мирового пролетариата. Понаставили их по стране видимо-невидимо. Не осталось в ней такого населённого пункта, площади более или менее приличной, где бы памятник Ленину не стоял. И этот вот монументик, который так рассмешил вас, в тридцать пятом году поставили. Ну и, ясное дело, к изваяниям тем, как к святыням, относиться потребовали, а иначе что за религия, коли можно на иконы плевать?

Так вот, с брательником к тридцать пятому году мы совсем уже взрослыми стали. В первый класс он пошёл, во второй – я. С пелёнок натаскивали нас почитать Ленина-Бога, да на редкость мы пацанами весёлыми уродились: как только идём мимо этого памятника, так смеёмся, заливаемся, как вот вы сегодня. Ручонку ту, что так развеселила вас, мы ещё в тридцать пятом году приметили.

Гражданин поглядел на меня и, увидев вполне понимающее лицо, продолжил:

– Давно это было! Как ни идём мимо, так хохочем и не рассказываем никому, что же так раздирает нас. Знаем, чем то грозит. Мысли кощунственные в большом секрете держим. И вот однажды, на масленицу, шагаем мы с братцем через площадь, на работу бате покушать несём. Он рядом, в горкоме партии, в котельной кочегаром служил. И так разобрало нас, шли когда мимо Ленина, что аж слёзы из глаз потекли от смеха.

Отнесли отцу обед, и тут взгляд мой шустрый чересчур, на лестницу упал, с помощью которой флаги на горкоме вывешивали. И зародилась в глупой детской головке моей самая что ни на есть идея дурацкая. «Давай, братан, – говорю, – в ручку, что за спину заведена, бутылку водки поставим Ленину. Вот смеху-то будет!» Согласился брательник.

Нашли мы с ним бутылку из-под водки с этикеткой целой. Воду налили. Пробкой бумажной заткнули и даже сургучом, на почте украденным, залили горлышко. Раньше всю водку сургучом обязательно закупоривали. Бескозырок алюминиевых не было тогда. Бутылка прямо как из магазина вышла. Ни дать – ни взять. И хотя здорово боялись мы, понимали, что творим: знали, что святыню поганим, но нрав наш весёлый взял своё.

Той же ночью пошли мы в горком к бате, вроде как дома скучно. А заснул он только, так лестницу ту, что приметил я, взяли и к памятнику тихонечко потащили. Тяжёлая оказалась каналья. Пупки, помню, чуть не понадрывали. Силёнок-то не нажили ещё. Но дотащили и установили лестницу, как положено. Залезли по ней на обезьяну вот эту бетонную и в ручку ту, что подаяние просит, поллитру приготовленную поставили. А ещё я хлеба кусочек и огурчик надкушенный солёный у отца со стола прихватил да тоже рядом с бутылочкой их пристроил. Сделали мы всё. Лестницу назад оттянули и пошли домой, как ни в чём не бывало.

А утром люд на площадь понаехал на повозках. На санях в этих краях даже на масленицу не ездят. Снега мало. Сторонка-то наша южная тепла. Заметил народ бутылочку и, окружив кольцом плотным памятник, замер, на кощунство такое глядя. Рты поразевали и не смеются даже. Страх до костей сковал народец. Ко времени тому, к тридцать пятому году, Бога новоявленного покроя сталинского уже серьёзно бояться стали. Но и уважали, и почитали при этом, что ни говори! Как дети малые, свято верили, что простой и великий Ленин при жизни только и думал, как бы хорошо человеку простому сделать, и при этом удовольствия плотские игнорировал полностью: не курил, женщинам под юбки не заглядывал и уж тем более в рот спиртного не брал; а тут на тебе – несёт поллитру сзади, словно от Крупской, от самой Надежды Константиновны прячет, чтоб за уголочком одному втихаря дерябнуть.

Но долго стоять ошарашенной публике не пришлось. Менты, чекисты понаехали. Пожарники прирулили. Народ с площади разогнали мухой. Пожарку к памятнику поближе подвели, лестницу выдвинули и мента по ней за бутылкой послали, радости последней лишить чтоб статую. Снял милиционер бутылочку с памятника, и хлеб, и огурчик, а затем руками дрожащими чекисту городскому главному всё передал. Вещдоки к делу политическому, тут же заведённому, приложили. Ну и давай копать, искать того, кто на гнусность пошёл такую? Город весь вверх ногами перевернули, опросили народу много.

Отца как на допрос утром вызвали, так и не отпускали до самого вечера, до темноты держали. Как-никак в ту проклятую ночь ближе всех он к памятнику находился. Отпустили бы его, конечно, да мы по глупому соображению детскому всё как есть испоганили. Порешили же, создания бестолковые, что не выпустят отца уже, коль так долго держат. Вот и пошли выручать его. «Если признаемся, – думали, – так нам как малолеткам сойдёт». Да не тут-то было. Жестоко просчитались мы и всю семью нашу глупостью погубили той. Как только признались, так и похватали тут же нас всех: и меня, и брата, и отца, и мать. Родителей своих мы так и не увидели больше, а как война началась – брат погиб. Детский дом, куда определили нас, разбомбило, и остался он под обломками лежать, так и не похороненный… И пошла моя жизнь как телега немазаная по тяжёлым ухабам судьбы в одиночестве. Очень даже не сладко было… В лагерях почитай полжизни.