Вячеслав Рыбаков - Гравилет «Цесаревич» [романы]

Например, было бы очень интересно поподробнее проанализировать одну особенность его творческого метода. Любопытное обстоятельство: многие рыбаковские произведения были рождены не впечатлениями от жизни, непосредственного человеческого бытия, проявлений реального мира, но от проявлений мира идеального — того, в котором обитают Гамлет и Дон-Кихот, Анна Каренина и Веда Конг, капитан Блад и капитан Ульдемир.

Рыбаков признавался, что повесть «Мотылек и свеча» — ранний, двадцатилетней давности вариант нынешних «Воды и корабликов» — родился из впечатления от романа Альфреда Вестера «Человек без лица». Там в нормальном мире существовала группа эсперов-телепатов, для которых окружающие были прозрачны и понятны, тогда как они сами оставались полностью закрытыми. А если наоборот? Если — единственный обычный человек в мире телепатов? Он прозрачен для всех, тогда как они для него — тайны, каждая за семью печатями… Разумеется, потом в повести появилось и многое другое, я веду речь лишь о первотолчке.

Точно так же первичным импульсом для «Доверия» послужил роман Владимира Михайлова «Дверь с той стороны». Причем, как и в первом случае, Рыбаков вывернул его исходную ситуацию наизнанку. А повесть «Достоин свободы» — вернее, первоначальный ее вариант, называвшийся «Самый последний убийца» — родилась как продолжение лемовского «Соляриса», в ней даже действовали поначалу те же Кельвин, Сарториус и Снаут. Правда, этот случай посложнее, так как к впечатлениям от романа Лема добавились и мысли, родившиеся при чтении кларковской «Большой глубины». А рассказ «Пробный шар» явился на свет в качестве контроверзы моей новелле «Могильщик»…

Подчеркиваю, речь ни в коем случае не о подражании, не о заимствовании, не о пении с чужого голоса. Просто каждый раз возникали какие-то новые взаимодействия внутри того идеального мира, о котором я только что упоминал. И в этом смысле Рыбаков — писатель как раз глубоко традиционный и глубоко русский, поскольку именно нашей отечественной литературной традиции подобное отношение было свойственно издавна. Если сомневаетесь — приглядитесь повнимательнее к пушкинскому творчеству (более поздних примеров не стану приводить).

Не менее любопытно было бы поразбираться и с собственно фантастическими идеями Рыбакова, весьма ценимыми поборниками «твердой НФ». А особенно — с его социальными концепциями.

Вот лишь один пример. Как я уже говорил, идея нехватки животных белков, всех этих бесчисленных бифштексов, лангетов и отбивных, появилась в повести «Достоин свободы» под впечатлением «Большой глубины» Артура Кларка, буддистских воззрений Маханаяке Тхеро. В середине семидесятых, когда создавался первый вариант рыбаковской повести, сама эта мысль казалось достаточно условно-отвлеченной. Чисто теоретическая нравственная концепция. Никто из нас не помышлял еще о недавнем отечественном дефиците продовольствия, емким символом которого стала тогда колбаса. Но даже это — лишь некое весьма локальное явление. А вот в общечеловеческих масштабах мы пришли ныне к пониманию жестокой правды теории Мальтуса, которой пока что человечеству нечего противопоставить. И получается, что интуитивно Рыбаков оказался куда прозорливее нас, грешных, не увидев, но ощутив актуальность проблемы без малого двадцать лет назад…

Что ж, остается надеяться: нынешняя статья — не последний разговор о рыбаковском творчестве, и выпадет еще на мою долю возможность порассуждать о том, что и как пишет Вячеслав Рыбаков. Ибо не сказанного остается заметно больше, чем того, чему нашлось место на лежащих перед вами страницах.

Но все же — почему я назвал литературную генерацию, к которой принадлежит Вячеслав Рыбаков, «растерянным поколением»? Ведь все они — каждый по-своему — решают поставленные перед собой художественные задачи, и решают, как правило, интересно и успешно.

Попытаюсь объяснить.

Давайте взглянем с птичьего полета.

Действительность развитого социализма обманула дважды: сперва, предавая детскую мечту, обернулась она извращением ценностей, и не снившимся никаким оруэллам, а потом, когда глаз вроде бы научился уже постигать в ее хитросплетениях скрытый смысл и оставалось лишь произнести классическое: «Маска, я тебя знаю!» — вдруг грянула оземь и рассыпалась во прах. Но и восставший из этого праха феникс постперестроечной реальности оказался не менее фальшивым. И выяснилось, что ни в той, ни в другой не сыскать взгляду подлинных, объективных ориентиров. Когда вместо очевидной и логичной, сколь бы сложной она при этом ни была, картины мира — отвратительного или прекрасного, все равно — перед взором лишь клубится туман, а вместо определенности пейзажа сменяются на горизонте перетекающие друг в друга образы фата-морганы, не растеряться трудно. Перед лицом непреходящей изменчивости ложноправд поневоле перестаешь ощущать себя венцом творения, и даже твердая почва начинает колебаться под ногами.