Василий Щепетнёв - Темные зеркала

— Может быть, уже завтра мы будем заполнены так, что прошлое, майское, наступление покажется пустяком.

— Не хотелось бы.

— Еще бы. Хорошо, сегодня есть возможность держать этого раненого отдельно. Когда наркотики окажутся бессильными, боль будет нестерпимой. Подлое оружие.

«Что вы знаете об оружии, — подумал Евтюхов. — Подлое! А штыком брюхо наискось? Или — термитная пурга? Много лучше, да?»

Крысы внутри зашебуршали, но тут же притихли. Бульки боятся. Мужик один по деревням ходил, крыс изводил. Собачка у него смешная такая, чуть больше кошки, белая и голая, что чухренок, глазки маленькие, хвостик. Булька, порода такая, объяснял. Крысы в том году расплодились — старики вздыхали, не к добру, говорили. А год удался хлебный, цена упала, продавать сразу — убыток. Ссыпали по амбарам, на радость серым шкуркам. Он крыс брезговал, конечно, но не боялся, четырнадцать ему было. Но в тот год остервенели они, от сытости, от чего еще, но то и дело кидались на людей, кусали, а после укуса заражение, двум мужикам в волости руку отняли доктора, иначе — смерть. Кошки крыс боялись, а которые не боялись — пропали сразу. Так булька порядок навела. В амбаре у самого зажиточного хозяина (Колычева? Да, Колычева…) за ночь четыре дюжины растерзала. Народ приходил, смотрел, в затылке чесал, собачка — нарасхват была. Пока не сдохла. Не крысы, зависть сгубила, отравили ее. Народ у нас завистливый, лучше с крысами жить будет, чем видеть довольство другого. Мужик, хозяин собачки, убивался — словно баба. А зачем благополучие свое выставлял — полушубок справил, сапоги? Вот, кому нанять его не по карману было, и отомстил.

Словно поняв, что бульки нет, крысы завозились сильнее, одна даже куснула — пробно, готовая тут же отпрыгнуть. Он не удержался, вздрогнул.

— Он стонет, — сказала сестра милосердия. О ком, интересно?

— Я бы пошел на операцию. Пусть шанс мнимый, но сидеть так, сложа руки… Дело не в шансе. Нужен мученик. Шумиху подняли зря, думаешь? Уже предупредили из отдела пропаганды — не трогать, чтобы до завтра дожил. Утром его покажут газетчикам, тем самым, которые его встречали. Продемонстрируют, какие негодяи коминтерновцы, применили варварское оружие. Вчера — мужественный герой, а нынче…

И наша армия просто обязана будет ответить тем же. За муки героя отплатить. Ты только не болтай, — спохватился доктор.

— Ты не болтай, — ответила женщина.

Надо же. Интересная синема. Кстати, забыл спросить, когда тут показывают картины, по каким дням?

Завтра спрошу, что там.

Но вскоре все мысли о синеме ушли: крысы озоровали не на шутку. Евтюхов и забыл, что крыс придумал, теперь он действительно ощущал их — острые коготки, жадные зубы, едкий запах. Прогнать их, прогнать. Стукнуть кулаком или ногой раздавить, иначе совсем осмелеют.

— Делать новую инъекцию?

— Сколько прошло?

— Полчаса. Тридцать четыре минуты.

— Подождем. Хотя бы час, лучше — два. Иначе — передозировка, умрет на игле.

Он вовсю молотил руками, прогоняя тварей, и все удивлялся — почему не помогут, не унесут в другое место, раз уж извести эту мерзость не могут. Потом дошло — они же внутри, крысы, их не видно. Надо сказать, пусть соперируют, солдат же не железный терпеть такое.

Но терпел. Знал, поддашься — все. Нельзя, чтобы слабину учуяли. Набросятся скопом, конец. Он — больная булька. Опоенная.

— И так будет все время?

— Так? Будет хуже. Много, много хуже. В пуле устройство есть такое, почка. Когда она распускаться будет… Ладно, ты посмотри за ним, я сейчас вернусь.

Ушел доктор неслышно, а женщина села рядом, взяла за руку. Осторожно! Перебежит по руке, вгрызется, тогда и тебе маяться. Но стало будто легче. Чувствуют, что он не один.

И вокруг стало просторнее. Речка, луг заливной, а на другом берегу, высоком, господский дворец. Мечталось прежде, хоть разок внутри побывать, в красоте райской, и жизнь изменится разом, станет тоже красивой, легкой, и станет он атаманом Войска Донского. Была мечта такая.

Во дворце он побывал. В самое лучшее время — на Рождественской елке. Принцесса собрала детей, представление им устроила, подарок дали. Правда, ничего не изменилось. Мечтой меньше стало только. Подумаешь. Их много осталось. На век хватит. А на лугу он — дома. Трава высокая, сочная. Небо пустое. Лишь бы грозы не было. Грозу у них в округе боялись все — взрослые, старики, дети. Он почти и не помнит той, что пожгла село, ему было… два года, да. Печку только помнит, огромную просто, потом, когда, в конце концов, отстроились, пять лет спустя, до того по углам жили, но все-таки до путейских они не скатились, так вот, новая печь вышла маленькой, не в пример той.