Алекс Коста - Вавилон и Башня

«Кто-то хоронит диссертацию, а кто-то хоронит диссертацией», – скаламбурил я про себя, а дед Матвей заохал в усы:

– Ну, остряк, Кинстинтин. Посмотрим, посмотрим, когда ты все доделаешь.

Мы спустились в маленьком запасном лифте на минус пятый этаж. О том, что здание глубже, нежели выше, знал только высший преподавательский состав. А ключи от этого лифта были только у меня и у ректора.

Когда-то сюда хотели проложить ветку «кремлевского» метро. Но так и не проложили. В конце семидесятых нефть начала стремительно дорожать, и умы, отвечающие за новые месторождения, перестали интересовать членов Политбюро. Всех интересовала только сама добыча. Такой вот парадокс, который сначала меня злил, а потом стало все равно.

Теперь мне было что предложить всем им, кроме нефти. Пока еще зачатки того, что я хотел им с удовольствием показать. Но это уже существовало. Начало было положено.

Мы зашли в лабораторию. Я смахнул листы бумаг и коробки, которые скрывали основные чертежи. Сюда никто не заходил, кроме нас. Однако осторожность не повредит. Вдруг ректор с какой-нибудь комиссией нагрянет!

Заварил нам с дедом Матвеем черного чая, а Сато просто горячей воды с лимоном, как он любил. Ночь предстояла долгая, предстояло изучить всю работу Эдуарда, переписать главные части и вернуть на место до утра.

– Слухай, Кинстинтин. Когда грохнем-то?

– Грохнем?

– Ну, а чем ты тут занимаешься?

– Уж точно не грохнем, – сказал Сато.

– Тогда поимеем, а не грохнем… хо-хо-хо… – не сдавался дед Матвей. – Я старый солдат, мне без разгула скучно.

– Не поимеем, а перевоспитаем.

– Ф-ю-ть! Перевоспитаем. Это что, Царскосельский лицей?

Я решил не встревать в их разговор.

– За что так людишек-то не любишь? – не успокаивался дед Матвей.

Днем он обычно был молчаливым и задумчивым, все больше курил свои пахучие самокрутки и болтал стаканом в подстаканнике. Ночью на него находило. Все время о чем-то разговаривал.

– Ни не любит, а хочет переделать. Это не одно и то же, – вступился Сато.

Они с дедом Матвеем иногда, особенно по ночам, могли говорить часами. Сато предпочитал короткие фразы, а дед Матвей, наоборот, говорил много, цветисто, пересыпал рассказы трехэтажной бранью, пословицами, поговорками и даже какими-то тюремными присказками, вроде того, что «удача фраера, позор блатного» или «дорога до Магадана, как вша для чемодана». Откуда только и брал!

– Что значит «переделать»? Одни вона… ужо хотели переделывать в семнадцатом. И вот в семнадцатом году мой друг в горячечном бреду поклялся сделать папе, боже ж мой… – пропел дед Матвей растянутым, искусственно хриплым голосом. – Напеределывали ужо, а толку! – он ударил кулаком по столу, и увесистая папка с диссертацией Эдуарда подпрыгнула, словно это был комок бумажки. – Напеределывались, бляди. А ни-ни! Не надо было! Не н-а-а-до! – дед Матвей погрозил кому-то в темноту. – Потому что крестьянин должен быть крестьянином. Рабочий – рабочим, купец – купцом. Один торговать должен, другой землю пахать, а третий тама… всякие балки сооружать. Кому тут что непонятно стало? Всем было до этого понятно. И вдруг появилась какая-то мандавошка в кепке, и всем сразу стало непонятно… А-а-а… – дед Матвей махнул рукой, и воздух в комнате закачался волнами.

Или мне так показалось, после того как я прочитал первую часть диссертации, в которой обсуждалась волновая и корпускулярная теория.

– Так вы сторонник корпускулярной теории, дед Матвей? – поинтересовался Сато.

– Че-го? Пиздосклярной! А ежели вам угодно знать, милостивый государь, то да-с. Каждая корпускула-с должна знать-с свое место-с! Или каждый сверчок-с должен изволить знать свой шесток-с…

– Но есть и сторонники волновой, – спокойно ответил Сато.

– Волновой-с! И к чему вы клоните, ваше японское милейшество-с?

– Волна есть волна. Крестьянин может стать рабочим, рабочий служащим, а купец воином, все зависит от волны.

– Опять сейчас начнешь про свое «состояние всего ближе» впаривать? – перешел на просторечия дед Матвей.

– Волна есть волна, – спокойно повторил Сато.

– Говорят, – решил успокоить я обоих, – волна и поток корпускул могут быть одним и тем же.

– Ну это уж, воля ваша, только полная ересь, милостивый государь! – усмехнулся дед Матвей. – Где такое видано, чтоб крестьянин был одновременно крестьянином, солдатом, еще купцом и еще рабочим. Это только у этого, немецкого идиотика, Кырлы-мырлы, такое написано. Чтоб его… – дед Матвей густо сплюнул на пол.