Александр Генис: Вавилонская башня

В самолете почти всех звали как нас: мужчин — Александрами, женщин — Иринами.

Тезки, надо сказать, и вели себя по-русски. Шумно воспитывали детей, охотно выпивали, простодушно флиртовали со стюардессами, в неположенных местах курили, во всех остальных толпились. Но главное — зычно беседовали друг с другом.

Греческая речь чем-то неуловимым близка нашей. С точки зрения лингвистики — это чепуха: фонетика у них настолько чужая, что непривычные ударения даже международные слова делают неузнаваемыми. И все же то и дело в уличном гвалте мне чудились слова родной речи, причем часто неприличные.

Иногда так оно и было. Греция забита соотечественниками, которые, как и мы, пребывают в уверенности, что за границей их понимать некому.

Чаще всего русские встречаются в музеях и на базарах. Не исключено, что это одни и те же люди. Когда-то в Риме, по дороге в Америку, мы делали то же самое. Да и торгуют они хорошо знакомым эмигрантам товаром: фотоаппараты, мельхиоровые половники, утюги, мясорубки. Весь этот ностальгический скарб помечен элегическим клеймом: «Сделано в СССР». Получается символ: осколки империи.

Попадаются, однако, и полезные вещи. Например, ложка с дырочками — пену с супа снимать. Очень удобная штука. Я две купил, и на каждой — знак качества.

С греческим алфавитом та же история, что и с устной речью: заглавные буквы — родная кириллица, зато строчной шрифт — как учебник сопромата.

Эта двусмысленная близость сбивает с толку — думаешь, что понимаешь больше, чем на самом деле. Грузовик с жирной строкой «Метафора» перевозит не слова, а мебель. Газета зовется как бабочка: «эфемерида». Печатать на машинке значит заниматься графоманией. Зато связь между обычным банком и греческим, который здесь называется трапезой, лежит на поверхности: где деньги, там и пища.

Был у меня русско-греческий разговорник — еще один имперский черепок, уморительно трактовавший тему питания. К продавцу он рекомендовал обращаться с такими вопросами: «Есть ли у вас сахар?» или «Когда завезут сосиски?» Там же советовали приставать к прохожим, допытываясь, «как пройти к центральному комитету коммунистической партии?».

Вместо разговорника я взял с собой Павсания. Этот древний, но не очень, грек восемнадцать веков назад написал подробный путеводитель по своей родине.

Грецию он застал в прекрасную пору: музеем она уже была, руинами — еще нет. Впрочем, еще неизвестно, кому повезло. Искусство, описанное Павсанием, сюжетно, как телевизионный сериал. Нам же достались загадочные остатки чужой истории. Время нарубило мрамор в капусту. Что ни фриз, то свалка плоти. Каждый музей — как анатомический театр.

История подвергла вивисекции именно античность: с египетскими пирамидами ей было не справиться, а средневековье все еще слишком близко. В результате мы научились ценить то, о чем не догадывался Павсаний, — фрагмент вместо целого: «зачем нам дева, если есть колено».

В искусстве греки ценили идеальное не меньше, чем Лактионов. Греческая статуя никуда не торопится и никогда не волнуется. Дискобол напряжен, но статичен. Твердо, как на скале, стоит возничий на несущейся колеснице. Искажено усилием тело борца, но лицо его осеняет безмятежная потусторонняя улыбка.

С той же непринужденной миной принято плясать знаменитый сиртаки. Хороший тон не позволяет, чтобы бешеный перебор ногами отражался на лице танцоров. Экстаз пополам с безмятежностью: нижняя часть тела — танец с саблями, верхняя — ансамбль «Березка». (Тут почему-то всплыло, что на родине из всех искусств больше всего ценится умение пить не пьянея.)

Варвары проявили себя талантливыми соавторами эллинов. Вырывая статуям глаза, отламывая им головы и руки, они навязывали античному покою собственный экспрессионизм.

Сегодня эта разрушенность кажется декадентской незавершенностью, пикантной недосказанностью.

В мире, состоящем «из наготы и складок», благочестивое эллинское искусство будит эстетское сладострастие.

В средние века античные руины называли marmaria. Веками тут без хлопот, затрат и угрызений совести добывали мрамор. В Афинах стоит чудная византийская церквушка, чьи кирпичные стены пестрят белокаменными вкраплениями — обломки прежней архитектуры. Христианская утилизация языческого вторсырья.