Сергей Катуков - Мастер облаков

— Скоро будем. — Пропел, зевнув. — Скоро у Алмазного моста как раз. Ветра б только не было…

Дорога, игравшая до этого змейкой между холмов, вдруг резко бросилась вправо. Дед, сползши с облучка по ходу движения, взял лошадок под уздцы и повёл их влево с дороги на обочину к высоким росным травам, утопавшим в тумане. Остановились. Туман, курившийся в траве, почти иссякал на песчаной полоске и дальше чуть ниже разлегался густым плотным морем. Старик кинул туда несколько каменьев — они проткнули белое слоистое полотно, оставив примерные очертания своих форм. Громадная бездна затаилась под туманом — разверзшийся древний каменный каньон, словно океан пустоты. Камни, брошенные дедом, загремели где-то там, приблизившись ко дну и прихватив с собой ещё другие, рассеяв внизу стучащее, скальное эхо.

Дед вытащил из телеги мешок, покачивая борты и ещё сонно бурча:

— Шевелитесь вы уже, приехали… — И неожиданно игриво пропел: «Итидрить-кавардыть».

— Чого? — Затянул, было, Осинь.

— Итидрить, говорю! Рассёдлывайся давай! Кавардыть! Сейчас будем налаживать мост.

«Налаживать мост» — это то, что дед умел делать не хуже своих живописных и ажурных тканей. «Наладить мост» — это ещё и искусство невидимого. «Ткать воздуси», «класть алмазные поклоны» — вот как это называется. Никому, кроме Батяя, искусство неведомое, неподвластное и невидимое, потому что измысленное им самим.

Дед берёт мешок плотного чистого кварцевого песка, выхлобучивает его пыльные горсти, — по стеклянистым холмикам снуют здесь и там мутные блики, — поддувает на них, сидя над мешком на корточках, кивает головой, жеманно и довольно делает скобки на углах рта и, раскорячась под тяжестью, несёт, кряхтя, мешок к самому краю обрыва.

— Вставайте, вставайте! Самый раз. Ветра нет. Туман ровный, как шёлк.

Осинь бредёт к деду, стоящему у обрыва, потряхивая головой, Ярослав складывает в котомку пустые мешки, немного суетясь.

Итак, вот оно.

— Ну… — Дед, прищурившись, посмотрел блуждающим взгдядом в туман. — Оно-тось…

Схватил тонкие горсти песка и, словно верёвки, стал побрасывать их в туман.

Сып-сып. Сып-сып. Губы деда шевелятся, ворожат. Сып. Быстро так замельтешил. Глядь, а песок уже не сыплется, а ткётся в косичку. Дед шире разводит руки — косичка становится ажурной, ещё шире — и уже сеть парит поблёскивающими восьмёрками и петлями. Петляет дед, набрасывает в воздухе на невидимые рычажки песчаные извивы. Сложил петлю — толкнул вперёд, ещё петля, ещё восьмёрка, стянул ромбовидный узел — хорош гуж! — и, приподняв, протолкнул весь невесомый каркас как по налаженным полозьям. Лыбится дед: мост, искрясь алмазной крошкой между песчаными канатами, ползёт над туманом, поднимаясь и огибая его сверху! Вот он, вот он! алмазный!

Лезет, колеблясь, шатаясь, как тростниковая лестница, вперёд, аркой, качаясь в такт дедовым мановениям рук. Словно паутина ткётся, трудко вспархивая петельками и раздуваясь, расширяясь на воздухе большими, длинными овальными ободами.

— Давай, что ли, — обернулся дед к Ярославу, — готовьсь! А ты, — ко внуку, — подсыпай песка через каждый счёт на полтину. Ни позжей, ни раньше, а то ухи оборву!

— Ага.

— Вот и ага! Пошли.

Дед первый взобрался на мост и, переступая по песчаным прутьям, полез, легонько раскачиваясь, но уверенно, помогая иногда руками. За ним — Ярослав, пригибаясь, хватаясь за прутья, пережидая, пока тряска немного поуменьшится и переводя дух. Осинь считает до полтины и подбрасывает песка, а мост растёт и движет путешественников. Поехали они самодвижущимся Алмазным мостом так, что если сбоку и издали посмотреть, то точно на листе порея два муравейки, разве только без усищ-удилищ на макушке.

Едут, движутся через туман. Душновато. Внизу через молочные течения проглядывает каменная пропасть, по сторонам если повертеть головой — хоть весь край виден: леса-леса, холмы, Извилиста редко просветится, Колобродь на пористом разваленном пироге возвышения местами растопорщит спицы колоколен и двускатные спины крыш. Впереди чёрной, подводной зеленью приближается материк Древелега.

Растёт безостановочно мост, трудится дедов наговор, поднимается из тумана махина Города и вдруг врывается в глаза, обдаёт своим ветром, вторгается дыханием своего организма, чутко вслушивающимся в гостей, оглядывает со всех сторон, вспоминает, сканирует, идентифицирует, проверяет и впускает дальше в себя. И только с виду Город оставлен, — как будто недавно, свеж ещё памятью о своих хозяевах, — внутри он действует, функционирует, как космический корабль, воткнутый в поверхность чужой планеты и мимикрировавший под живую материю. Гигантский механизм воспринимает, запечатлевает, архивирует каждое мгновение планеты. Листья — мельчайшие и чувствительнейшие датчики, пористая кора — химические и физические фибры, настроенные на уловление любого движения, колебания, приходящего извне. Он весь устроен, как губка, чтобы впитывать, воспринимать, вбирать и передавать информацию: постоянно, через листья-передатчики на самой вершине кроны, — своим создателям в далёком космосе.