Таша Истомахина - Я твой Ангел. Серия «Корни и крылья», книга 1

Скрипнула балконная дверь, и следом в дом вернулась мирная тишина. Кира сходила на кухню попить воды, и на обратном пути заметила:

– Как ты чутко спишь! Мне же хоть из пушек пали.

– Можешь не верить, но меня о том, что парень полезет по окну, предупредила мама…

Утро застало нас в тех же хлопотах – разобрать, рассортировать, упаковать, а потом полдня исчезли в беготне по коммунальным службам. Весна уже вовсю плющила снег, но бледное солнце ещё не извело морозную сырость, поэтому мы завернули в магазин, чтобы погреться, а заодно купили сыр и хлеб. Дома с удовольствием попили чай, потом перебрали платяной шкаф, следом и книжный, отложив самые любимые книги. Остальные, перевязав ворсистой бечевкой, поделили на стопки, чтобы удобнее было выносить их на улицу. И только после ужина занялись каждая своим делом: сестра открыла ящик стола, где хранились её детские рисунки, вырезки из журналов про балет и открытки актеров кино. Я же решила, что надо пересмотреть домашний архив до последней бумажки, чтобы не везти лишнее в Сиверск.

Забилось ли моё сердце при виде той эпистолии, так сказать, в предчувствии грядущих перемен? Ничего подобного. Я лишь испытала жгучее любопытство человека, живо интересующегося прошлым своей семьи.

Но прежде чем откопать в груде бумаг пожелтевший листок с чуть видным тиснением по верхнему краю, я пересмотрела сотню вырезок из газет и квадратиков картона от коробок с кашами, исписанных круглым почерком мамы: телефоны, адреса, рецепты, записки о том, что купить, что сделать. К своей радости нашла в отдельном конверте чудесные открытки и фотографии из Чехии. Мамина подруга по переписке почти тридцать лет нечасто, но регулярно присылала нам новогодние поздравления, подписанные по-русски кругленьким почерком: она преподавала наш язык в школе. Два десятка фотографий – на выпускном вечере, с моряками на пароходе, на лыжах в горах, на курорте у моря, с дочкой и мужем в Праге – вся жизнь человека, которого мы ни разу не видели, но всегда считали частью нашей жизни.

Сначала я подумала, что это чешское письмо лежит среди глянцевых открыток. Потом засомневалась – мамина подруга свои короткие письма писала на листочках из школьных тетрадей. Я осторожно развернула сложенный вчетверо листок. Бумага была какая-то… обезвоженная, вся в мягких заломах, словно в морщинках. Тиснение по верхнему краю вилось цветочным орнаментом. Автор записки пользовался синими чернилами, но со временем они приобрели зеленоватый оттенок, где-то стерлись, а в одном месте, туда, куда упала капля воды – может, слеза? – вообще размылись. Письмо было датировано августом восемнадцатого года прошлого века, подписано Фимой.

«Дорогая сестра!

Я по-прежнему верю, что родственные связи значат для тебя столько же, что и для меня, поэтому прошу – верни, пожалуйста, мою коробку. Ты же знаешь, что вещи, которые в ней лежат, очень важны для меня. Кора, я ведь малое прошу… Не смотря ни на что, твоя Фима».

Перевернув листок, я нашла на оборотной стороне питерский адрес, с указанием улицы, номера дома и квартиры, ниже которых была приписка – «Конкордии, лично в руки». Похоже, у нашей прабабки Коры, второй жены Филосопа Фомича, была сестра Фима.

– Кира, ты не знаешь случайно от какого имени получается сокращенное Фима?

– Наверно от Серафимы.

Я стала мучительно вспоминать, упоминала ли мама в наших разговорах об этой женщине или нет. Она много рассказывала о нашей бабушке Марии, которая была почтальоном и страдала близорукостью оттого, что читала вслух на деревенских посиделках при свете лучины толстые романы Дюма. Накануне дня, когда с войны на её мужа пришла похоронка, со стены «сползло» огромное старинное зеркало и разбилось. Мария разносила почту круглый год, в любую погоду. Зимой, в мороз ходила в резиновых калошах на шерстяной носок. Чтобы не потеряться в метели она оставляла в сугробах ветки-разметки, а сугробы иногда были с человеческий рост. Между этими снежными стенами были нахожены узкие тропинки, и на такой тропе порой было не разминуться. Однажды, глухой зимней ночью ей встретился зверь. Встал на узкой дорожке и так блеснул желтыми фонариками глаз, что стало понятно: не собака, а волк. В сторону от него было не уйти – сугробы, одна дорога – потихоньку отступать назад, к развилке троп, где начиналась более широкая лошадиная колея. Мария начала отступать мелкими шажками, а сама уговаривает волка не трогать её, ведь дома дети мал-мала меньше. Так она пятилась и волку «зубы заговаривала». Зверь за ней шел до самой лошадиной колеи, а потом исчез.