Александр Руджа: Дон Хуан (СИ)

Где-то далеко в коридоре в подставленную кружку мерно капала вода. Я лежал на койке, глядя в потолок остановившимся взглядом. Эвон как серьезно у меня оказывается все. Сперва галлюцинации, а теперь устойчивое шизофреническое состояние. Поплыли, называется, товарищи. Вместо родной больнички — какие-то нацистские застенки.

— Ой, Хуан! — дверь на ржавых петлях отворилась с грохотом и скрипом. На пороге стоял Кривой Хосе. То есть это я теперь знаю, что его звали Хосе. Тогда я этого не знал, и он был просто худым чернявым парнем в белых полотняных штанах и такой же рубахе. — Ты в порядке, омбре? Выглядишь немного нездоровым.

Дверь закрылась. В этом был какой-то тайный смыл, как у ребуса…

И еще — он говорил не по-русски. Другой ритм, другие звуки совсем. Испанский, думаю. Но я-то его понимал! Значит, я тоже говорил по-испански.

Я читал о подобном — после заметных повреждений мозговых тканей человек вспоминал прошлые жизни, начинал играть на скрипке или понимать другие языки. Возможно, как раз мой случай.

— Все в порядке, амиго, — сообщил я, садясь на койке. — Где здесь туалет?

Хосе мой вопрос, похоже, удивил. То ли он привык к продолжительному молчанию, то ли еще что. Интересно, велика ли вероятность, что меня похитили пришельцы?

— Можешь слить ненужное вон туда, — он указал на накрытое крышкой ржавое ведро в углу комнату. Тьфу, черт! камеры, конечно. Это же тюрьма, нет? — С утра еще не выносили.

Но я остался на месте. Раз выйти пока нельзя, смысла трепыхаться нет. Подождем.

Хосе улегся на свою койку и принялся шептать. Я думал, он разговаривает сам с собой, но почти сразу понял — молится. Религиозный.

В окно почти ничего было не видать — мутное. Но вроде стояло светлое время суток. Из коридора воняло, в соседних камерах — комнатах — палатах? — кто-то беспрестанно говорил и кричал. Что это за место? Как я сюда попал? Как отсюда выбраться?

Все три вопроса увязаны в один. Узнав ответ на один, поймешь и остальное.

Где-то снаружи, далеко по коридору, с лязгом открылась дверь.

Четыре долгих удара сердца.

Дверь закрылась.

А на двери висели неподвижные железные колокольчики. И они не звенели.

На секунду мне стало страшно до одури. Но это быстро прошло. Осталась голова, бесстрастно и трезво, как всегда, прикидывающая варианты. Для начала, проблемы насущные. Силен ли я?

Я окинул глазами свое новое тело — почему бы и нет, раз больница превратилась в тюрьму?

Мне лет тридцать пять, может, чуть меньше. Здоровое, сильное тело, загорелое, выдубленное под жестоким солнцем. Руки жилистые, крепкие, привычные держать любой инструмент, от мотыги до кузнечного молота. На ладонях старые мозоли, на ногах тоже. Похоже, в прошлой своей жизни я много ходил и много работал. Въевшаяся в поры намертво грязь, но никаких следов пороха. Не стрелок, значит. Лицо рассмотреть не вышло, так что про него узнать не удалось ничего, кроме того, что у меня имеется жесткая щетина, которую можно считать уже бородой, а темные волосы достают до плеч.

Для начала сойдет. Хотя бы не карлик и не калека — а то мое шаловливое подсознание могло бы додуматься и до этого.

Помолившись, Хосе уснул. По измятому лицу ползли тусклые солнечные лучи. Вдалеке опять кто-то кричал, но в коридоре так никто и не появился. Возможно, пора действовать — кто-то же открывает эту проклятую дверь?

Минуты тянулись длинными холодными макаронинами. Скрипела койка под ворочающимся Хосе. Я сидел, не меняя позы, чтобы не издавать звуков. Можно сказать, я растворился в окружающих меня стенах, перестал существовать, слился с духами этой больницы.

Точно, больницы — теперь я знал это точно. Лечебница тюремного типа для преступников с отклонениями в психике. Что же, вполне подходящее место для веселого парня вроде меня. И кстати, самое время нарушить воцарившуюся здесь иллюзию мира и дружбы. Для начала вполне сгодится и сопящий в две дырки Хосе.

Я осторожно переместился к его койке — хорошо, что он спал, отвернувшись к стене. Я навалился на него сверху, заломил руки, зажал рот ничего не подозревающему олуху. Прошипел на ухо:

— У меня заточка. Пикнешь — зарежу.

Хосе ничего не сказал, он только часто-часто моргал выпученными, слезящимися глазами и пытался сглотнуть — острый кадык ходил по тощей шее как поршень.

— Ответишь на пару вопросов — отпущу, и будешь как новенький. Побежишь по дорожке — а не ответишь, протянешь ножки, — добавил зачем-то я. В испанском эта ахинея не рифмовалась и звучала дико, но так получилось даже лучше. Хосе мелко-мелко закивал, на лице набухли капли пота, держать его стало скользко.