– Внизу у вагона могут стоять только я и старшина, у перил в дверях – дежурные по взводу! Солдаты нехотя полезли на нары. Одеты они были все одинаково, а одежда сидела и висела по-разному на них, да и характером они были все разные. Они успели подружиться по двое-трое и уселись вместе на нарах. А так вообще они фамилий друг друга не знали. Были среди них молчаливые и угрюмые, были, как обычно, болтуны и вертлявые Эти повсюду совали свой нос. Они боялись что-нибудь прозевать, везде искали выгоду и новости, совались со своими советами. Хотя разговор их не касался, и в их советах никто не нуждался. Я смотрел на всех и думал. Кто из них на фронте струсит, кто посеет панику, бросит раненого товарища, обезумев от животного страха. Кто? Вон тот молчаливый или тот вертлявый и шустрый, а может, тот рыжий с веснушками на носу? Сейчас, когда до войны не так далеко, по их виду не скажешь, кто проявит себя человеком, а кто будет шкуру спасать! Времени у меня было мало, чтобы изучить их, и сказать, кто на что способен. Как это в песне поётся? «Этот в горящий дом войдёт…» Внизу вдоль вагонов пробегали офицеры и связные солдаты, прошли железнодорожники и постукивали по колёсам маленькими молоточками на длинных ручках, позвякивая крышками букс. Кое-где ещё у вагонов толпились запоздавшие команды солдат. На открытые платформы догружали ящики и тюки. Слышались крики, команды и ругань солдат, обозников. В одной стороне свистки и короткие гудки паровозов, в другой – голоса людей, ржание лошадей. Люди, как муравьи, суетились около эшелона, подгоняя и торопя друг друга. Но вот, как первая капля дождя, гудок паровоза подхлестнул работяг, и они сразу разбежались по вагонам. Вагоны дёрнулись, звонкие сцепы их звякнули и перезвон, как эхо, как нарастающий ржавый гул покатился вдоль состава. Толчок за толчком, скрипя и повизгивая, вагоны медленно тронулись и покатились по рельсам. Все ожидали, что эшелон пойдёт в сторону Клина, а он, скрипя и стуча, по стрелкам выкатил к выходному семафору основного пути. Паровоз перецепили с другой стороны, и мы сразу поняли, что состав пойдёт на Москву. Никто точно не знал, куда будет держать свой путь эшелон. Ходили всякие слухи. Поезд набрал скорость, и мимо вагонов замелькали поля и леса. Потом в пути стали попадаться пригородные станции и платформы с людьми, ожидавшими пригородных поездов. Не доезжая до Москвы, эшелон перебрался на окружную дорогу и, петляя по бесчисленным скрипучим путям, вышел к Лихоборам. На окружной, состав часто стоял, ждал свободного перегона. В Лихоборах мы простояли около часа. Не знаю, но кто-то разрешил выпустить солдат на платформу, чтобы они истратили деньги, которые были у них с собой. В ларьках брали всё: кто печенье и конфеты, а кто, естественно, – бутылки с водкой и вином. Тот, кто разрешил, сделал большую ошибку. Через каких-то полчаса в вагонах уже гудело хмельное веселье, а кое-где затянули и песняка. Я был молодой и в житейских делах и вопросах особенно не разбирался. Не усмотрел я, и не мог заметить, как в Лихоборах мои солдаты притащили в вагон бутылок десять водки и вина. Как они ловко совали бабам деньги, и как те, за минуту обернувшись, передавали им из сумок бутылки со «святой водой». Я не сразу заметил покрасневшие рожи своих солдат. Они помалкивали и потягивали из бутылок, забравшись подальше на нары. Потом нашёлся один храбрый и шустрый, он подозвал меня и предложил мне выпить для настроения немного красненького вина.
– Выпейте, товарищ лейтенант! Мы расстарались для вас красненького, церковного кагора! Наши ребята все вас просят! Вон, посмотрите, даже и старшина! Я посмотрел в сторону старшины, у него от удовольствия расплылась физиономия. Я взглянул ещё раз на своего помкомвзвода, обвёл внимательным взглядом сидевших на нарах солдат, отвернулся и ничего не сказал. Моё молчание для старшины было как оплеуха. Все сразу поняли, что выпивку я не одобряю. Что всё это надо немедленно прекратить, пока командир роты об этом не дознался. Выговаривать старшине и солдатам я не стал, но на одной из остановок, выпрыгнув на землю из вагона, я увидел, как в соседнем взводе лейтенант Луконин чокался со своими солдатами. А потом, на ходу, когда я стоял у открытой двери вагона, опираясь на поперечную доску, заложенную в качестве перекладины в железные скобы дверного проёма, я увидел, как из идущего сзади вагона через такую же доску перегнулись солдаты, и их рвало.
«Дело серьёзное»,- подумал я. Едут на фронт. По дороге всякое может случиться, возможна бомбёжка, в любую минуту может налететь немецкая авиация. Я не понимал особой радости тех, кто нализался до такого состояния без всякой причины. Я не находил во всём это разумного ответа. Я, конечно, не мог категорически запретить своим солдатам не брать в рот вина, когда весь эшелон гудел, перекликаясь пьяными голосами. Рассказывали, что одну дивизию МВД выгрузили из эшелона и завели в лес, они легли на травку под деревьями и не подумали окопаться. Они были трезвые, не как эти. Налетела немецкая авиация, разворочала весь лес, и всех побило осколками и щепой от деревьев. На одной из остановок меня вызвали в вагон к командиру роты, он был крайне и приятно удивлён, что из четырёх командиров взводов, я был совершенно трезв. Старший лейтенант сам не прикладывался в эшелоне к вину, но и мне ничего не сказал по этому поводу. Он просто запомнил на дальнейшее этот факт.
Читать дальше