Владимир Серебряков - Невольник чести

Если бы не общество капризного графа, Эдмон бы мог получить от прогулки немалое удовольствие. Француз проходил мимо приземистых домиков, будто вырезанных из плотной бумаги, в тени незнакомых деревьев, под щебет неведомых птиц. Его окружали голоса, перекликивающиеся на загадочном нихонском наречии, незнакомые запахи – экзотических цветов, таинственных благовоний, непонятных кушаний. Уличные разносчики торговали с лотков нехитрой снедью, сновали странно разодетые горожане, доносился откуда-то звон колокольчиков. На перекрестке усталый стражник, размахивая скипетром, наводил порядок среди забивших улицы носильщиков, телег и рикш. В стороне от дороги виднелись пронзительно-алые воротные столбы, увенчанные резной перекладиной: проход между ними не вел совершенно никуда, рядом в кумирне горели душистые свечи – их синеватый дымок растворялся без следа в хрустальном воздухе.

Вот только радоваться этому благолепию пришлось весьма недолго, потому что с нешироких улиц нижнего Хисуириуми проводник весьма быстро увел процессию в совсем уже непролазные переулки города чужаков. Здесь селились иноземцы, имевшие в княжеской столице свои интересы, – не согласно особому распоряжению селились, а по своей воле, не в силах противостоять тихому, неумолимому давлению со стороны местных жителей. Дома здесь больше походили не на фигурки, столь излюбленные министром Силуэтом, а на странные подобия европейских, словно местные строители пытались, как могли, исполнить желания заказчиков, но действовали при этом исходя из своего опыта и понимания. От того кварталы здешние походили не на Лондон, не на Брест, не на Амстердам и даже не на, упаси божья матерь, Санкт-Петербург, а на все европейские города разом, какими они могли бы представиться в опиумных грезах художнику-недоучке. Нихонскому, следует добавить, художнику.

И народ здесь обретался столь же несуразный. Если где-нибудь в Индии или Китае европейский квартал казался бы островом цивилизации в мутном, полноводном озере, то в Хисуириуми он более походил на грязную лужу. Здесь бок о бок оказывались стиснуты хорошо охраняемые лабазы и особняки богатых купцов – и трущобы, каких постыдился бы последний клошар. Прохожие являли собою столь же удивительную смесь: от пузатых негоциантов до постнолицых иезуитов, от обаятельных прощелыг до обладателей физиономий настолько жутких, что хотелось зажмуриться… торговцы, миссионеры, пираты, авантюристы, негодяи – европейцы и азиаты вперемешку. Там малаец-головорез кроет на чем свет стоит синего от татуировок носильщика-туземца, а в паре шагов от него двое почтенного вида английских джентльменов лишь немного повышают голос, чтобы перекрыть шум. Миновали церковь в глубине квартала, полускрытую навесом над уличной лавкой, – Эдмон, лишь миновав ее, осознал, что поверх пузатых куполов вздымаются восточные кресты. На паперти клянчили милостыню двое прокаженных.

Потом проводник сообщил, что они пришли.

– В конце концов, Эдмон, спросите этого негодяя – может, он ошибся? – капризно потребовал граф.

Вздохнув, секретарь перевел вопрос на английский. Он надеялся, что привычный к «ток-писину» нихонец его поймет. Старик пожал плечами и требовательно протянул руку за монетой. Эдмон вздохнул снова и расплатился, не торгуясь – сначала с проводником, потом с грузчиками, тут же свалившими тюки и сундуки на дощатую мостовую. Остались только носильщики при паланкине – их отпустить было никак невозможно, покуда граф де Сегюр не убедится, что именно в скромном домике за символической, не выше колена, оградой и располагается посольство величайшей европейской державы к антиподам. Нефритовые острова располагались по другую сторону земного шара скорей от Испании, нежели от Франции, но ради красивого латинского слова точностью можно было пренебречь.

– Я выясню… – пробормотал секретарь скорей для успокоения совести – его светлость явно не слышал, поглощенный более важным занятием: он картинно постукивал пальцами по краю носилок и оглядывался с несказанным презрением на лице.

Однако Эдмон не успел даже ступить на дорожку, ведущую к дверям. Хлопнули лакированые ставни, и миг спустя из дому вылетел невысокий, круглолицый и темноволосый мужчина европейской наружности в костюме, весьма модном лет двадцать тому назад. На лице незнакомца отражалось мучительное ликование, словно он боялся поверить собственному счастью.

– Ваша светлость!.. – с придыханием простонал он. – Ваша светлость! Мы уже и не чаяли!..