Сергей Михайлов - Искупление

— Я беру его себе! — с вызовом повторил сотник, опуская ладонь на рукоять меча.

— Ты не должен так поступать, Фал, — заметил третий стражник, вороша тростью пылающие угли. — Делёж должен быть честным. Кинем жребий.

На фоне ночного светила, словно немой укор алчным палачам, чётко обозначились очертания средней виселицы — той, где доживал последние свои минуты Учитель. Старый хитон, ставший причиной спора, принадлежал ему.

— Кинем жребий, — заявил четвёртый стражник, могучий воин с торсом быка и головой, подобной пивному бочонку. Поднявшись, с громким хрустом расправил он затёкшие плечи. — Справедливость превыше всего.

Фал, старый воин Императора, с глубоким шрамом на правой щеке, делавшим свирепое его лицо уродливо-безобразным, процедил зловеще сквозь зубы:

— Я подчиняюсь воле большинства, — презрительным жестом сотник отшвырнул от себя хитон, — но счёт наш не закрыт. Запомните это — вы, трое!

Стражники слишком были увлечены предстоящим розыгрышем добычи, чтобы всерьёз воспринимать угрозы сотника. Серебряная монета с изображением профиля Императора несколько раз взметнулась вверх — и, наконец, решила спор в пользу одного из них. Счастливцем оказался третий стражник.

— Ставлю на кон всё своё барахло против твоего хитона, — заявил второй стражник — тот, что первым осмелился выступить против сотника, и выдвинул в центр круга, образованного сидящими, груду ветхого тряпья, снятого им накануне с одного из преступников.

— Идёт!

— Возьмите меня в долю, — присоединился к ним четвёртый стражник.

Уродливый Фал двинул своё тряпьё в общую кучу, выражая тем самым молчаливое согласие принять участие в предстоящей игре. Гордость не позволяла ему заявить об своём желании во всеуслышанье.

Метнули кости, потом ещё раз, и ещё, и ещё… От одного владельца хитон переходил к другому, пока, наконец, Фал, в третий раз завладевший им, не заявил о своём намерении выйти из игры. Спорить никто не посмел.

Преступник, справа от Учителя висевший, был небольшого роста — ему надлежало умереть первым. Было около девяти часов вечера. Молча сносили все трое свои страдания, теряя порой сознание и вновь возвращаясь к безысходной действительности. Мысли их витали далеко отсюда, грёзы перемежались с реальностью, бред и явь сливались в одно — лишь один Учитель сохранял ясность духа и твёрдо смотрел миру в лицо.

Вода медленно уходила из-под ног, унося с собой их жизни. Они висели уже почти три часа. Руки онемели, плечевые суставы были неестественно вывернуты и страшно болели, ноги распухли и отекли от прилившей к ним крови. Но камни всё ещё покоились на щитах — самое ужасное ждало их впереди.

Слабый порыв ветра донёс до ушей стражников топот босых ног. На холм поднималось около двух дюжин бродяг.

— Я прогоню этих оборванцев! — вскочил самый молодой стражник, но Фал удержал его властным жестом.

— Оставь их в покое, Клет! Этот сброд в своём праве — так пусть насладится кончиной троих негодяев. Ждать осталось недолго.

Бродяги обступили виселицу Учителя и, приплясывая, стали смеяться над ним.

— Яви нам чудо, пророк! — вопили они, кривляясь и понося его бранными словами.

— Сделай камень лёгким, как воздух!

— Спаси себя!..

Но не отвечал Учитель на их издёвки, пребывая выше мелочной суеты этих глупых людей. Зла на них он не держал — глупость нуждается лишь в сочувствии и сожалении.

— Чудо, пророк! Тогда мы поверим в тебя!

Запёкшиеся губы Учителя едва заметно шевельнулись.

— Разве не чудо, что я здесь, среди вас? — прошептал он. — Какого чуда вам надо ещё?

— Ха-ха-ха! — загоготали бродяги. — Воистину, ты великий чудотворец!

Истошный крик прервал их насмешки. Один из преступников — тот, что был меньше всех ростом, — прощался с жизнью. Верёвка, к которой привязан был страшный груз, натянулась, гладкий, обточенный ветрами и дождями камень слегка шевельнулся — и снова замер. Тело несчастного стало вытягиваться буквально на глазах, превращаясь в тугую струну. Хрустнули кости, конвульсивно задёргалась голова. Он не кричал — он выл, выл по-звериному, истошно, страшно, далеко запрокинув голову и дико выпучив обезумевшие от боли глаза. В одно мгновение тело покрылось яркой сетью лопнувших кровеносных сосудов, из горла хлынула кровь. Рвались внутренние органы, словно резиновые неимоверно вытягивались сухожилья — и, не выдерживая нагрузки, лопались. Он был слишком силён, этот несчастный, чтобы погибнуть мгновенно — некогда крепкие мышцы, плотно скроенное тело, всё его существо сопротивлялось насилию, продлевая и увеличивая страдания на лишнюю минуту, может быть — две, не более. Но какие это были минуты!.. Он больше не выл; хриплый, булькающий, свистящий клёкот судорожно, с неравными интервалами, вырывался из раздавленной грудной клетки.