Влад Савин - Страна Гонгури. Полная, с добавлениями

— Построим! — сказал матрос — помню, как под Июль-Коранью мост взорванный строили, по горло в ледяной воде, чтобы эшелоны к фронту. И ведь сладили — за трое суток всего, а инженера говорили, по науке — три недели!

— Построим — сказал Итин — но главное, людей надо будет построить по-новому. Чтобы и в деревне все были вместе, как на заводах — коммунистические хозяйства общие, комхозы. Сумеем сделать так — и мужики все эти душой все за нас будут, искренне хлеб нам понесут, последний — от себя отрывая. Сейчас у нас пролетариата от общего населения — сколько-то процентов, а будет — все сто. Тогда — вперед легко и без остановки пойдем, как поезд по рельсам. И те, кто сегодня живы, коммунизм увидят — не через тысячу лет, а через двадцать, тридцать, пятьдесят. Тогда — простятся нам все жертвы наши сейчас.

Все молчали. Закат уже погас, и звезды горели в небе, как золотые яблоки. Высокое небо казалось совсем близким. От нагретой за день земли шло приятное тепло. Переливалась река. Костер отбрасывал мечущиеся тени. Все молчали — потому что после таких слов уже нечего было сказать.

— Смотрите, там еще костер — вдруг сказал кто-то — там, за рекой вдали.

Все всмотрелись: в далекой степи упавшей наземь звездой мерцала красная точка. Несколько бойцов, взяв винтовки, скрылись в темноте — разведать. Разговор отчего-то угас; все поглядывали на ставшую вдруг чужой степь, придвинув ближе оружие и занявшись обычными делами — ужином, починкой снаряжения. Кто-то торопливо доедал обед, кто-то, придвинувшись для света к костру, писал письмо, надеясь отослать завтра на станцию с обозом. Товарищ Итин сидел у костра и смотрел в пламя, о чем-то задумавшись. Гелий был рядом; впервые за поход вышло, что он с товарищем Итиным остался будто наедине.

— Товарищ комиссар! — решился наконец Гелий — я все думаю, как становятся такими, как вы. Может быть, вы как у Гонгури, из времени другого, из будущего нашего светлого — чтобы нам дорогу указать? Вы даже писем не пишете — будто нет у вас здесь никого…

— Вы у меня есть! — усмехнулся товарищ Итин — целая сотня, за кого я сейчас в ответе. А вернусь, так будет еще побольше! Потому как если прежде было, выше чин, больше благ — то сейчас, чем выше тебя поставили, тем за большее ты отвечаешь, и тяжелее цена, если выйдет ошибка!

— А все ж, товарищ комиссар! — не отставал Гелий, сам удивляясь своей смелости — как коммунизму научиться, чтобы таким как вы стать? Чтобы в тебе все правильно было, чтобы без сомнений — в новую жизнь?

— Не научишься! — решительно ответил комиссар — потому как любая учеба, это лишь для ума. Конечно, дураком быть не надо, и ум очень даже вещь полезная — да только при совести и сознательности он должен быть, как военспец штабной. Ты жизнь правильно проживи — тогда настоящим человеком станешь. Когда вспоминать будешь — каждым днем прожитым гордясь. Ты вообще откуда, родился где?

— Из Зурбагана — ответил Гелий — да только переехали мы оттуда, как война началась…

— Бывал я там, не раз — сказал Итин — литературу нелегальную мы возили, от товарищей из порта. Хороший город, красивый — жаль, что пока под врагом, но ничего, недолго уже. А я из питерских.

— Не бывал — огорчился Гелий — читал много, все посмотреть хотел. Отец мне про Питер рассказывал…

— Посмотреть хотел? — усмехнулся товарищ Итин — музеи, театры, фонтаны и прочие золотые купола? Эх, малый, из Питера я, да не из того. И набережной с мостами — считай, и не видел. В те времена прежние, в местах всяких, написано было, «рабочим и с собаками вход воспрещен» — как неграм американским! А на Невский, где дворцы и фонтаны, рабочему парню даже в праздник было нельзя — чистые все, сразу нос кривят, хамским духом запахло! И городовой тебя — в кутузку! Или «сиреневые» из охранного — им даже на улице попасться, это хуже, чем волкам в лесу! Заводы все — по окраинам стояли, вроде как и не город совсем. Наш был — за южной заставой, между железной дорогой и царскосельским трактом — рядом еще вагонный завод, электромашинный, обувной, авторемонтный, и еще несколько фабрик поменьше. Если по тракту вперед с версту — там за каналом обводным уже сам город, кварталы доходных домов, а дальше были все эти проспекты и театры — да только не для нас: это господа лишь катили мимо на загородные дачи.

Отец говорил — в деревне жить лучше. Воздух свежий, простор, дома с огородами по холмам раскинулись, лес рядом. Любил отец рассказывать, как мальцом коней гонял в ночное на луг: кони пасутся, а он окуней рыбалил. А у нас — все в тесноте, и по гудку. Казармы рабочие снаружи громадные, в два этажа — а внутрь зайдешь, теснота хуже, чем в третьеклассном вагоне. Нары в четыре яруса до самого потолка, проход между ними, только протиснуться, печка железная в углу, сундучки рядами — вот и вся меблировка, здесь же портянки сохнут, вонь, духота, лампа еле коптит. Кто семейные — те лишь занавеской огородясь. Бывало и порознь — он с вагонного, она с обувной, в своих казармах живут, лишь по воскресеньям встречаясь — но если с детьми, то обычно дозволялось вместе. Я с мамкой спал — а как подрос чуть, так на полу, под нарами родительскими. Отец приходил поздно, усталый. А мать все кашляла, болела, пыли у станков наглотавшись. Я — с десяти лет уже в цеху, подсобничал и ремеслу учился. С шести утра до восьми вечера, четырнадцать часов, только уснешь — уже гудок фабричный ревет. Первый — вставать, второй — выходить, третий — на месте всем быть. Опоздал — штраф, с мастером поспорил — штраф, без дела стоишь — штраф, прежде вечернего гудка работу бросил — штраф. Если второй за неделю — в двойном размере, третий — в тройном; бывало и вовсе, человек ничего не заработал, а должен остался — весь заработок так уходил. Хотя, без дисциплины нельзя — когда машину сложную делаем, один дурень или ротозей запросто может весь труд общий, в брак пустить!