Федор Чешко - Архангелы и Ко

Стоять!!!

Так… Так… Так. Все, перед ушастым дедушкой Лафоржем шляпу мы не снимаем. Шляпу мы снимаем перед кем-то из программистов «Шостак энд Сан Глобкэмикал».

Пять с чем-то там лет назад Молчанов (тогда еще впрямь великий и сноровку не утративший) первый и единственный раз в жизни использовал против некоей небезызвестной фирмы одну собственную свою разработочку. «Невидимку». Все лонгольеры и колорады, взятые вместе, «шестьсот шестьдесят шесть», «джокер», «торнадо», «тирэкс», — все это по сравнению с «невидимкой» хреновень хреновенькая. Конечно, «Глобкэм» тогда не успел даже понять, что его атакуют. Зато кто-то в «Глобкэме» сумел по последствиям восстановить причину. И найти ее сумел, причину эту, которую разработчик считал совершенно необнаружимой. Настолько необнаружимой он ее считал, этот идиот-разработчик, что даже не позаботился снабдить свое детище самоуничтожителем.

Вот так. Впервые в нашей с вами практике, господин Молчанов, закон подлости оказался не против нас, а за нас. Мог ли папин и сучий сын Шостак предугадать, что на борту «Каракала» окажется единственный человек, могущий с полунамека распознать «невидимку» и в два счета отвертеть ей кусючую ее головеночку?!

«Я тебя породил, я тебя и переформатирую» — кто из великих это сказал? Пять минут, господин Шостак! Всего пять минут, и…

Интересно, а есть они у меня, эти пять?..

По-колокольному гулко, празднично вскрикнули стены рубки. Пользовательское кресло куда-то к чертям выпало из-под Матвея и тут же, вернувшись, так наподдало временному своему хозяину, что у того в глазах расцвели веселые радуги, а во рту стало хрустко и солоно.

«Вот и чехол», — подумал Матвей. Впрочем, он тут же сообразил, что будь это действительно тот самый «чехол», подуматься бы ничего не успелось.

Клаус и папаша Лафорж, все еще цепляясь друг за друга, поднимались с пола. А Большой Макумба по-прежнему стоял на ногах, ибо успел схватиться за пульт. Кажется, хватаясь, он случайно переключил внешние видеокамеры, или это так сработала недодолбанная «невидимкой» корабельная автоматика — так ли, иначе, но заплесневелый шар с экрана исчез. Теперь наэкранную картинку обрамляли изображения каких-то странно подсвеченных ажурных конструкций (кормовые стопоры сложенных «парусов», вид от командного модуля — так, что ли?); а прямо по центру на фоне траченного звездами крепа пульсировал ярким венчиком реактивных выхлопов… тоже вроде как почти шар. Только этот, новый, был не заплесневелым, а белым, гладким и казал зрителю на манер оттопыренного среднего пальца какой-то трубчатый вырост. И еще этот шар не накатывался, а все быстрей и быстрей уходил назад, куда-то к едва различимой манной полоске галактической метрополии.

— Грязные свиньи… — прошипел Клаус, обалдело таращась на экран. — Все-таки вывернулись… Дас-с унфлаттер швайненс-с-с…

Он обернулся к Матвею и вдруг ощерился неожиданно злобно:

— Понял?! Плевали они и на «Вихрь», и на обещанный тобой хрен соленый! Они все лучше устроили. Вот зачем этот отсек, эта проклятая груша. Не вышло с глиссером, так отстрелили переходник, врубили тормозные — и ауфвидерзеен! Понял? Э-э, да что тебе, ты… к-кенди кендинэ татмин етмэк йешак-дели!

Из последней фразы Молчанов понял только, что сказано было по-азиатски, с каковой точки зрения слово «йешак» вызывало серьезные сомнения насчет принадлежности сказанного к комплиментам. А вот что он понял однозначно и сразу, так это почему Клаус именно его назначил ответственным за не вовремя обнаружившуюся способность «груши на кишке» отстегиваться от корабельной кормы и путем торможения удаляться на безопасное расстояние. Человек воображает, что вот-вот помрет; доподлинные виноватцы возьми да и смойся… Так он что, человек-то этот, последние секунды жизни станет тратить на поиски крайнего? Еще чего! Кто первым на глаза подвернется, тому и повезет. А ежели этим подвернувшимся окажется именно тот единственный человек, который еще может спасти всех… Что ж, значит, повезет всем (повезет, естественно, в кавычках).

Ладно. Если экс-вечнопьяныймичман Клаус Генрих предпочитает спасению несколько минут предсмертной истерики — увы, придется ему поступиться личным ради общественного. Матвей набрал в грудь побольше воздуха и, глядя прямо в Клаусовы бешеные глаза, произнес с этакой нарочитою расстановочкой:

— Хорэ ауф мит дэйнэн думмехэйтэн, или, в переводе на человеческий язык, заткнись.