Федор Чешко - Архангелы и Ко

Я в момент растерял хворобливость свою,

Стал отважным, как гиппопотам;

И красивые девы в повзводном строю

Всюду шлялись за мной по пятам…»

«Ну, и ты…» — «Я не пил,

не любил баб, не крал,

Упаси меня Бог, экселенц!

Сверх зарплаты я лишней копейки не взял

И сквозь суетный блеск мишуры да зеркал

С честью нес аскетизма венец!»

«Что не крал — хорошо, —

Петр покашлял в кулак. —

А с чего же, к примеру, не пил?

Ведь не грех, коль с умом!» —

«Ваша светлость, да так…

Не привык… Опасался… Сглупил…»

Усмехнулся святой: «Говори же смелей,

Что ж ты хочешь за этот… венец?» —

«Мне, начальник, за праведность жизни моей

Поскорее бы в рай наконец!»

Петр взглянул на него, как солдат на блоху:

«Дураку, видно, ум не пришить!

То ты праведной звал импотентность к греху,

А теперь — непривычку грешить?

Я насквозь тебя вижу, отродье ужей!

Приговор же мой будет таков:

Знаешь, друг, мы ведь в рай не пускаем ханжей,

И уж паче того — дураков.

В общем, так: доживи. Как помрешь — заходи.

Да прихлопни раззявленный рот».

…Долго вешкой торчал на пустынном пути

Ошарашенный экс-колоброд.

А над миром качались слепые дожди,

В перелесках безумствовал май,

От медвяного духа щемило в груди

И хрустально сверкал далеко впереди

Все еще не потерянный рай.

Что? Мораль? Вот привычка, как сладкий творог,

Мазать смысл на пампушки баллад!

Ну, извольте. Начинкой не красят пирог.

Напоказная святость — одна из дорог,

Что уводят под вывеску «Ад».

Что ж еще можно вылущить из шелухи

Легкомысленных шалых стихов?

Глупость с ханжеством — это не горсть чепухи,

Глупость с ханжеством — это отнюдь не грехи,

А горшки для взращенья грехов.

Началось все это безобразие с того, что дева пообещала близнецам показать, где раки зимуют. Напрасно, конечно, пообещала; рак-то один-единственный, а близнецов — сами знаете. Затеялась драка. Прибежал Орион и выпорол близнецов поясом. Дева упала в обморок на скорпиона. Дальше — больше. Гончие псы всей стаей отправились разбираться со львом (видите ли, давно хотелось). Водолей оседлал кентавра, и они провозгласили себя новым единым и неделимым созвездием «Всадник». Весы с треском развалились на созвездия правой чашки, левой чашки и коромысла. При этом особо невзвешенно повела себя стрелка; сперва пожелала отломаться от коромысла и присоединиться к стрельцу, а потом, отломавшись-таки, поставила на стрельце южный крест и назвалась созвездием сходняка. Змееносец смотрел, слушал, а потом заплакал и повесился на змее…

…Злобным шепотом проклиная поганца Клауса, его поганую «рапсовку» и его же поганый рацион, якобы уберегающий от посталкогольного бреда, Матвей заворочался и сел. В койке чавкало, как в болоте, — очень хотелось верить, что только от пота и ни от чего кроме пота. Молчанов бесполезно обтер мокрое лицо мокрыми пятернями, скользнул рассеянным взглядом по своему отражению в черном иллюминаторном стеклобронепласте, затем глянул на гипнопассиватор… да так и окаменел, таращась.

Гипнопассиватор был выключен. «Какого черта, ночь же еще…» Экспедиционный бухгалтер так бы и не заметил, что думает вслух, не откликнись кто-то на его изумленную реплику ехидненьким: «А если думать не только спинным мозгом?»

Матвей завертел головой в поисках таинственного откликальщика и опять ушибся взглядом об иллюминаторное «стекло». Ну да, конечно. Черное редкозвездье там, снаружи, не имеет никакого отношения ко времени суток. «Каракал» вышел из сопространства. Перелет завершен? Ну и хрен с ним. Все едино неясно, почему вырублен гипноз: таймер показывает чуть больше трех часов корабельной условной ночи… Неужели некий пьяный кретин с вечера отключил-таки искусственный сон?! Да… да нет: через пять минут после такого отключения сюда бы натромбовалась целая свора ремонтных исп-механизмов…

«Проморгался наконец?» — осведомился все тот же ехидноватенький невидимка.

Ага, это интерком. И говорит он голосом Клауса.

«Срочно приходи в рубку», — сказал интерком голосом Клауса. И было в этом спокойном голосе нечто такое, что Матвей, ни словечка не спрашивая, дернулся к выходу.