Федор Чешко - Архангелы и Ко

Например, вместо обычного сканерного экрана здесь оказалось круглое окно. Да-да, именно окно — маленькая (всего сантиметров двадцать диаметром и чуть ли не такой же толщины) плитка прозрачного бронепласта, матерчатая занавеска с внутренней стороны, айронитовая кулиса снаружи… Смотреть сквозь все это было не на что — там, «вовне», который день плескалась Унылая радужная муть сопространства — но от самого слова «иллюминатор» веяло добротным старинным уютом.

И еще одно старинное словцо, многажды читанное, но допонятое только теперь, постоянно всплывало в Матвеевой памяти. Келья. Кто сказал, что ею непременно должен зваться каменный мешок с сырыми голыми стенами? Наверное, никто…

Да, поговорка про тесноту, в которой «да не в обиде», была очень не к случаю. Хотя как раз теснота и была чуть ли не единственным исключением из всего прочего мира, на который Матвей Молчанов внезапно решил обидеться. Именно внезапно. Ни с того ни с сего.

Он что, спрашивается, раньше не знал, каким боком способна в любой момент вывернуться давняя (и, кстати, совершенно искренняя) Крэнгова дружба? Знал. И теоретически знал, и практически неоднократно уже расхлебывал каши (а то и чего похуже), в которые вольно или невольно вляпывал его дружок Дикки-бой.

Так почему же нынешний вляп ощутился вдруг каким-то нежданным и извращенно подлым предательством? Почему именно нынешний, а не, к примеру, первый, давно-давнишний? Ну, не под деструкторный залп подставлял его в тот раз дружок Дикки и не под экзотические костяные клинки, а всего-навсего под пырок «осы», украдливо вышмыгнувшей из чьего-то замызганного рукава… Чудом тогда Матвей отвильнул от даже в темноте невидимого плазменного жальца, — вместо того чтоб вжечься, куда метило, оно только слегка чиркнуло по запястью… шрам, между прочим, по сию пору остался. Но в тот-то раз единственное, что друг Молчанов сказал нехорошего другу Крэнгу, так это вот: «Понял теперь, на куда ты без меня годен?!» А Дикки-бой кивал согласно и все сутулился, уеживался как-то, чтоб глядеть на спасителя своего снизу вверх…

Так почему же не тогда, а теперь?

Или, может быть, только теперь вдруг дошло до М.Молчанова, суперхакера то ли в запасе, то ли в отставке, что лихая его когдатошняя подельница красотка Леночка никогда его не полюбит? Что попросту не может она любить — опцию какую-то, ведающую людскими чувствами, недоподгрузил ей в душу Господь. Вот переспать между делом — это она с удовольствием; только оное занятие, по Леночкиному мнению, от, к примеру, почесать спину отличается лишь обоюдством приятности. А разве не ясней ясного стало все это еще четыре года назад, когда ради Ленкиной безопасности Матвей напропалую корчил из себя приманку, мишень, клоуна; когда, спасая… ну грешен, грешен: себя он тогда тоже спасал… но ведь это, по большому-то счету, из-за нее пришлось ему черт-те чем рисковать и черт-те чего наворочать едва ли не в галактическом масштабе…

Как Лена смотрела на него, когда он рассказывал ей про это самое «черт-те чем» и «черт-те чего»! Так смотрят перед тем, как сказать…

Она и сказала. Правда, не тогда, а семерку месячишек спустя.

Она сказала: «Ну что ж, спасибо тебе за все-превсе».

«Я всегда говорила, что ты бо-ольшущий молодец», — сказала она.

А потом еще так сказала: «Только давай теперь будем каждый сам по себе. Ты очень обрывистый хакер, и в постели ты просто супер. Но ты мне больше не нужен».

Так почему вдруг теперь? Четыре года, как вроде бы уговорил себя, что смирился, плюнул, махнул рукой… И вот… Дурацкое Крэнгово напоминание — и все сначала?!

Будто бы мало нынешнего! Эта вот вздорная экспедиция как бы не на тот свет… Или Новый Эдем со всеми его разочарованиями… Поэтический неизведанный мир, в котором поэзии ни на иоту и в котором просто-напросто нечего изведывать. Несбывшаяся надежда на честное семейное счастье. Возвышенная девица Виолентина, ее почтенные батюшка с матушкой — и омерзительный скандал, учиненный ими человеку, который всего-то оступился на лестнице и невольно помянул черта… Человек, впрочем, тоже в долгу не остался. Очень уж накипело у человека, ну и… Единственное приятное новоэдемское вспоминание.

Хотя нет, не единственное. Второе приятное воспоминание — это еда. Великолепная натуральная еда, после которой бортовые синтез-рационы, несмотря на все свое разнообразие, способны вызвать только один устойчивый рефлекс — рвотный.

Как тут не посочувствовать новоэдемским спутникам: всю жизнь питались несинтетическим великолепием, и вдруг — на тебе… Впрочем, новоэдемцы именно синтез-пищу-то и восприняли как великолепие — доселе невиданное, но слышанное и вожделенное. Теперь, по крайней мере, можно считать доказанным, что расстройство желудка от глупости не помогает.