Вера Космолинская - Охотники

Строго говоря, я понятия не имею, зачем я просыпаюсь по утрам. Может быть, затем, чтобы спасти кому-то жизнь. Я ведь врач. А может быть, затем, чтобы отнять. Но это уже совсем другая история. Может быть, ставшая для меня куда более важной. Последнего становится со временем все больше, а первого — все меньше. И я не знаю, есть ли в этом какой-то смысл. Но если смысла нет ни в чем, бывает все равно, зачем просыпаться по утрам, и во что биться головой. Почему подобным образом? Должно быть, потому, что мне не так уж хочется жить самому. По крайней мере, так, как все вышло, и как только и остается. И потому я предоставляю единственный оставшийся выход другим.

И все же, это очень грязная история.

С тех пор, как был убит мой отец, многое изменилось. Я нашел его убийц. Я ведь врач, и я не поверил в естественность его смерти. А потом я стал одним из них. Я должен был узнать их поближе. Я должен был забыть о морали, забыть обо всем, о собственной душе, о том, что я человек. Я стал одним из них. Чтобы убивать их. Подстроенные мной несчастные случаи до сих пор считались только несчастными случаями. Они понятия не имели, что когда я разговаривал с ними обо всякой благолепной верноподданнической чепухе, я ставил им диагнозы, и давал им советы не как врач, а как хладнокровный убийца. Я знал, чем они рискуют, какой смертью склонны умереть, и я помогал им, охотно подводя к последней черте. Научился я и другому, убивать не только исподтишка, но и в упор. Пусть не только в лицо. Все чаще в спину. И это уже не кончится никогда. Но я об этом не жалею. Даже о мишенях, что выбирал не я — они были хорошими людьми. Умными и смелыми. Но все мы смертны. И если мы их раскрыли, они все равно были бы убиты, моей ли рукой, быстро, или чьей-то другой. Среди охотников слишком много тех, кто любит убивать, и на первом месте для них вовсе не быстрота и безболезненность. Для меня они тоже бывают не на первом, когда я убиваю тех, кого хочу убить. То есть, их самих. Но об этой стороне моей жизни они еще не знают.

Кроме, возможно, одного человека. Я знаю, что он может подозревать меня, потому что я подозреваю его.

Потому, что я знаю о нем то же, что знают обо мне — он тоже убивает быстро и чисто. Другие считают, что мы лишь гордимся своей ловкостью. Но он убивает слишком быстро, для той тьмы, что живет в его глазах. И потому я думаю, что он таков же, как и я. Если я буду раскрыт, я бы предпочел, чтобы именно он пришел за мной.

Иногда мне хочется, чтобы это случилось скорее. Хотя, какой в этом смысл? Разве я не могу остановить все в любое время, как только пожелаю? Пустить себе пулю в лоб. Или сделать смертельную инъекцию. Я не делаю этого только потому, что их ждут другие. Много других. К которым еще придет добрый доктор Теренс Брэйди. И я им завидую. Почти. Потому, что им больше не придется думать о том, зачем им просыпаться по утрам. Для одних просто все кончится. Для других кончится то, что они творят.

Звонок в дверь. Воскресенье. Восемь утра. Я никого не жду. Это будто продолжение сна. Но я чувствую, каким-то шестым чувством, азартно вставшими дыбом на загривке волосками, что это тот звонок, которого я жду. Звериное чутье. Я ведь давно стал зверем. И я спокоен. Куда спокойнее чем обычно. Меня наполняют легкость и кристальная ясность. Есть только один выбор — браунинг под моей подушкой, и футляр с заряженным шприцем в верхнем ящике прикроватной тумбочки. Я набрасываю на пижаму халат, скрывая наплечную кобуру, которую нацепляю прежде, а в моем кармане покоится шприц. На моем лице беззаботная улыбка.

Я открываю дверь, и вижу за ней мое альтер-эго.

— Доктор Брэйди? — вежливо спрашивает он.

Дверь приоткрыта на длину цепочки.

— Мистер Крейг, — столь же галантно откликаюсь я, и сбрасываю цепочку. — Входите!

Он нерешительно мнется на пороге. В нем шесть с половиной футов роста, и я смотрю ему в глаза снизу вверх, с ироничной и понимающей улыбкой. Его брови насуплены, а ледяные глаза смотрят подозрительно. И кажутся почти такими же угловатыми и квадратными как его окаменевший подбородок.

Наконец он принимает приглашение, и входит, будто крадучись. Воплощенная смерть с походкой тигра. Его правая рука остается в кармане. А мои — наоборот, остаются на виду.

— Я не вправе вас осуждать, — говорит он, когда я закрываю дверь, впустив его.

— Знаю, — говорю я, и поворачиваюсь к нему. Я вижу его третий глаз — жадно уставленное на меня пистолетное дуло. — Стреляйте. Здесь отличная звукоизоляция.