Вера Космолинская: Лунный Будда

Не могу сказать точно, случилось ли это во сне, или наяву. Должно быть, во сне — иначе, нет никакого смысла в том, чтобы Будда говорил по-английски, даже будь он изваян в бликах лунного света…

Мы оттеснили повстанцев далеко в джунгли и встали лагерем в каком-то древнем разрушенном городе, обиталище птиц, змей и ветра, наполненного писком летучих мышей. Развалины, как это водится, были весьма живописны, и офицерский состав, то есть люди образованные, с хорошо развитым чувством прекрасного, сочли своим долгом исследовать все, что тут осталось от старинных храмов, давно уже лишенных всех сокровищ, на какие мог бы польститься человек эстетически непритязательный, но полных непередаваемого очарования руин, которые можно было бы считать уже скорее произведениями стихии и времени, чем человеческих рук. Говоря за себя, скажу, пожалуй, что мне нравятся лишь разрушенные храмы, именно их посещают боги в отсутствие людей.

Одним словом, пусть и не одним — мы исследовали тут все уголки, дружно веселясь и разливая вино на расколотые алтари, приглашая духов этих мест присоединиться к нам и порезвиться вместе. А когда спустилась ночь, а вместе с ней и крепкий сон под надежным оком бдительных часовых, что-то вдруг пробудило меня — игра зелени и золота, неотступно манящая в темноту.

Итак, вооружившись лишь парой револьверов и собственным полусонным бредом, я отправился на поиски манивших меня теней. Часовые ничего не имели против. Их полковник порой выкидывал и не такое, на что ему давало полное право его положение, состояние и герб с черным львом и герцогской короной.

Я следовал за лунными зайчиками, напевая себе под нос, а где-то в глубине джунглей, за нефритовыми и изумрудными занавесями, играло волшебное пятно света. Вероятно, где-то в переплетении ветвей таились змеи, оттуда слышались покрикивания лемуров и вовсе уж неведомых созданий, но меня звал к себе этот свет, и я следовал за ним с легким сердцем, и столь же легкой головой.

Это даже не было поляной. Скользящие лунные блики складывались в размытую сияющую фигуру, а потом…

Это была статуя. Насколько я мог судить — из чистого золота, в рост человека. Будда, сидящий в позе лотоса, с закрытыми глазами и загадочной улыбкой на пухлых золотых губах.

Прежде, чем я пришел в себя от изумления, статуя заговорила. Это было похоже на тихий мелодичный звон колокола прямо в моей голове. Я даже не мог бы поклясться в том, что слышал его на самом деле, а не вообразил — но столь четко и оформленно прозвучала в моем мозгу эта мысль, что я сдержал свою руку, протянутую было для того, чтобы дотронуться до статуи и убедиться, что она в самом деле существует, и опустил ее.

В конце концов, я был уже уверен в том, что статуя существует, а ее голос — нет. Но он повторился, этот звенящий голос, или раскатом прозвучавшая мысль:

«Приветствую тебя, чужеземец. Для чего ты нашел меня?»

Губы статуи не шевелились. Только улыбались. Мягкой, загадочной, ироничной улыбкой. А закрытые глаза, по векам которых плясали тени, будто исподтишка подглядывали…

— Нашел? — повторил я. — Не думаю, что нашел тебя для чего-то.

«Что тревожит тебя?» — спросил голос.

Я пожал плечами.

— Не думаю, чтобы меня что-то тревожило… Настолько, чтобы искать чего-то и находить.

«Ты так не думаешь, — прозвенел лунный свет. — Ты так только кажешься . Вспомни, что печалит тебя, и не дает покоя среди крадущихся теней и танцующих бликов».

И я нахмурился, вспоминая. Вспоминая смерть — чужую смерть, смерть друзей и близких. Ужасы, которые даже не были моими, но стали моими кошмарами, моими призраками, чьи имена я не желаю повторять, кого гоню при свете дня и в ночном мраке. О присутствии которых не догадываются те, что меня знают, но которыми полна моя преисподняя, из которой временами хлещет пламя, которого не унять, и которое превращает жизнь в кошмар…

«Что ты чувствуешь?» — прошелестел золотой голос прохладным ветром.

— Боль, — кажется, только подумал я.

«А не страх?» — спросил голос.

— Нет, — сказал я. — Это не мой страх. Это только моя боль. И она лишает меня страха… А может, это и страх. И усталость. И нежелание жить.

«Чего же ты желаешь? Если не жить? Не чувствовать эту боль?»

— Не знаю, — ответил я. — Наверное, спать вечно.

«Вечно… — прошелестел голос. — И не видеть снов?»

Я улыбнулся.

— Отчего же. Пусть будут сны.