Константин Соловьёв - ГНИЛЬ

В сорок два года и двадцать шестой класс кажется роскошью. Как и собственный дом, например. Маан коснулся металла кончиками пальцев, потер прохладную поверхность, оставляя на ней жирные следы. Осиротеет ли этот мир, лишившись его? Вряд ли. Просто здесь будет висеть другой хронометр, а на столе — лежать другая ручка. И чье-то другое лицо будет мутно отображаться на металлической поверхности, только и всего. Улыбнувшись внезапной мысли, Маан достал «Парки» и, выдвинув ящик письменного стола, написал на его внутренней фанерной поверхности неровным прыгающим почерком: «Нравится кабинет? Не зазнавайся! Д.М.». Конечно, Геалах прочтет это. Месяцев через пять. В том, что это будет именно Геалах, Маан практически не сомневался.

«Ты заслужил этот кабинет, приятель, — подумал он, — Быть может, заслужил даже больше, чем я сам. В любом случае тебе должно здесь понравится».

Геалах частенько шутил по поводу кабинета, называя его «норой старого барсука». Но кто в силах отказаться от подобной роскоши? Отдельный кабинет — понятие статусное, особенное.

Маан сел за стол и подвинул к себе две папки, лежавшие с краю. Папки тонкие, это хорошо. Маан не любил большие папки, скрывающие в себе груду исписанных листов, схемы, диаграммы и фото-приложения. Такие папки хранят в себе неприятности. И пусть снаружи они ничем не примечательны, а внутри содержат выверенные отпечатанные слова, иногда они служат недобрыми знаками. Иногда они обозначают, что придется доставать пистолет и жать на спуск. В зависимости от того, какие слова заключены в ровных строках. Если так — папка после этого навсегда останется прежнего размера. Потому что в нее останется вложить лишь один, уже последний, лист. «Оказал сопротивление при задержании, был убит на месте». Для кого-нибудь именно эти пустые слова окажутся финалом всей его жизни, именно они будут стоять в конце его жизненного пути, выплеснутого на бумагу.

Маан покосился на тощие папки. Кажется, эти двое проживут еще достаточно долго. Он начал читать.

Имя, класс, место жительства… — эти слова он обычно пропускал. Не от спешки, в таких вещах экономия времени не оправдывает допущенных ошибок, просто чтобы сохранить беспристрастность и объективность суждения. Гниль не делает различия между богатыми и бедными. И социальный класс для нее — пустое понятие. Она просто заявляется и остается навсегда, эта чужеродная дьявольская раковая опухоль, вне зависимости от того, живешь ли ты в собственном доме или ютишься в комнатушке десяти метров площадью. Между мужчинами и женщинами она также не делает особых различий, хотя среди мужчин случаи синдрома Лунарэ чаще — шестьдесят восемь процентов. Впрочем, плавающий параметр, системность которого до сих пор не установили, в иные года женщины становятся Гнильцами чаще.

Вчитываясь, Маан покачивал головой. Судя по всему, обычный донос. Он читал тысячи подобных и теперь, не без труда разбирая чужой почерк, думал о том, до чего же все они похожи. По статистике в день Контроль получает до трех тысяч подобных обращений. Каждое из них проверяется и, если есть хоть малейший шанс предположить Гниль, инспектор обязан принять соответствующие меры. Но подтверждается обычно не более трех-четырех процентов. Если Маан и научился в чем-то хорошо разбираться за все время работы здесь, так это в цифрах. Еще он научился разбираться в людях, но отличие людей от цифр на практике всегда оказывалось менее существенным, чем принято было считать. Люди предсказуемы не меньше.

Маан придвинул к себе клавиатуру инфо-терминала. Пора было приниматься за работу.

Но поработать ему не удалось, войс-аппарат издал требовательный гудок. Маан машинально покосился на хронометр — прошло немногим больше десяти минут — поднял трубку.

— Маан.

— Здравствуй, Маан.

Голос Мунна. Тягучий, спокойный. Как густая жидкость, переливающаяся во внутренней полости трубки. Услышав этот голос, Маан провел ладонью по лбу, точно стирая пот, хотя кожа была совершенно сухой.

— Добрый день, господин Мунн.

— Работаете?

— Да, господин Мунн.

— Что-то срочное?

— Не очень, — Маан приказал себе говорить спокойно, расслабленно, — Я нужен?

Мунн промолчал. Он редко приказывал кому-то явиться к нему, он вообще избегал приказов в их обычной форме, но у людей, проработавших с ним не один год, всегда возникало соответствующее ощущение.

— Если не занят, — сказал Мунн.

— Поднимусь через минуту.