Стенли Вейнбаум - Новый Адам

— И опять неверные предпосылки. Мужчинам приходилось бороться с такими же и гораздо большего порядка трудностями. Ты и сам назовешь сейчас сотни имен тех, кому удалось сломать, казалось, непреодолимые барьеры на пути к свободе и знаниям. — Эдмонд замолчал и, словно оценивая, вскинул на Поля пронзительный взгляд своих янтарно-желтых глаз. — То, что ограничивает женщину, что не допускает возможности обрести величие, заложено в физиологии этого пола.

— Ты подразумеваешь более деликатное строение женского организма?

— Отнюдь, я говорю об ее яичниках — вот куда направлены все ее творческие порывы.

— Однако существовала еще и Сапфо.

— Конечно. Сапфо — богиня феминизма. Идол, которому поклоняются все феминисты. Сапфо — порождение утренней зари человечества, робкий луч света, мелькнувший в предрассветном тумане.

— Как ты объяснишь ее феномен?

— Никак.

— Тогда чего стоит твоя теория?

— С моей теорией все в порядке. Разве ты, я или кто-нибудь другой может достоверно утверждать, что все творения Сапфо действительно принадлежат ей? Где доказательства того, что она действительно была женщиной? Но, даже допуская это, допуская, что ненормальная, а значит, отмеченная печатью гениальности Сапфо — исключение из моего правила, все равно остается справедливым утверждение, что женщина обладает меньшим творческим потенциалом по сравнению с мужчиной. Меньшим в способности создавать средства познания, и тут я повторюсь, ибо как никто иной преуспела в создании самой жизненной субстанции.

В спорах, в провозглашении истин, не совместимых с общими представлениями, не способных вызвать ничего, кроме отвращения у человеческого существа с его одномерным восприятием, продолжался эксперимент исследования характера подопытного экземпляра по имени Поль Варней. Как напильник в опытных руках легко снимает слой ржавчины, обнажая блестящую поверхность металла, так и беспощадный в своем могуществе интеллект Эдмонда слой за слоем срывал с души Поля «ржавчину» условностей, обнажая природную наготу ее естества. Всему приходит свой конец, близился к своему завершению и этот злой эксперимент. Эдмонд выдвинул гипотезы, поставив опыты, проверил их правильность и остался доволен результатом. Феномен Поля Варнея был не чем иным, как многофункциональным механизмом, приводимым в движение вожделениями, страхом и в гораздо меньшей степени логикой здравого смысла.

Подобно играющему с куклой ребенку, Эдмонд взводил пружинки часового механизма души Поля и забавлялся наблюдением результатов. И чем больше забавлялся, тем сильнее поднималась в нем тщеславная уверенность, что в пределах своих знаний и могущества он может управлять поступками этого человеческого существа с такой же простотой и легкостью, как некогда с такой же простотой и легкостью управлял действиями обезьянки Homo.

И от этой уверенности почувствовал себя ужасно несчастным. Все равно как в изобретенной китайцами камере пыток, где нельзя ни лечь, ни встать. Ничто в этом мире не открывало ему возможностей преодолевать трудности на последнем пределе возможного. Все давалось слишком просто — ему не было здесь равных.

Знания! Подобно одинокому путнику в тщетном стремлении достичь горизонта, и он мог пуститься в бесконечную погоню за ускользающей реальностью знаний. Но ради чего? Обретенные знания о человеке оказались ему бесполезными. Чем могло обогатить его душу существо по имени Поль Варней? Ничем…

И снова лицом к лицу оказался Эдмонд со своим горьким выводом: «Стремление к знанию есть самое бесплодное из всех устремлений. Мечта с отрицательным результатом, ибо, чем больше познает человек, тем меньше знает».

«Кто, я? — снова спрашивал себя Эдмонд. — Несомненно, я другой, чем Поль, но и без всяких сомнений могу утверждать, что тоже мужчина. Я не человек в общепринятом смысле этого определения, ибо обладаю качествами и достоинствами, во много раз превосходящими человеческие. И все же я сродни человечеству, ибо по внешности и физиологическому устройству близок к нему. Но, отбросив внешние черты сходства, я должен считать себя чужим для этой планеты. И если в среде ее обитателей я в своем роде уникум, то должен думать о себе, как о сказочном детеныше эльфов или как о марсианине, заброшенном на эту планету неведомой силой».

Так думал Эдмонд, в праздном созерцании коротая время в своем любимом кресле, напротив черепа обезьянки Homo, и ее пустые глазницы, наводя на новые мысли, настойчиво привлекали его взгляд.