Дана Арнаутова: Культурный слой

Сделав очередной глоток, Джереми деликатно отставил кофе, решив, что половина чашки — вполне достаточная дань гостеприимству.

— Госпожа Куделькова, скажите, пожалуйста, у вашего брата была…личная жизнь? Может быть, близкая женщина?

Дождавшись перевода, Куделькова покачала головой и что-то сказала.

— Нет, мистер Уолтер, — отозвалась девочка. — Бабушка говорит, что Виталий Михайлович был… как это… женат со своей работой.

Что ж, и эта ниточка оборвалась. Вот так — просто и бесповоротно. И на что он надеялся? Старушка что-то нудно и монотонно рассказывала про детство академика, первые спортивные успехи, рыженькая переводила, а Джереми никак не мог сосредоточиться. Дуэт женских голосов плыл в сознании, распадаясь на мешанину отдельных слов. Рабочий поселок… тренер в спортивной школе… конкурсы и состязания, кубки. Кажется, она говорила, что хранит его награды? Неважно. Все уже неважно. Резко заболела голова. Ничего удивительного: сколько дней он не высыпался как следует, работая на износ? Нервы, постоянный чай вместо нормальной еды, сидение перед монитором. А теперь вот еще этот отвратительный кофе. Джереми глубоко вздохнул, возвращаясь к реальности, старательно улыбнулся. Как же зовут девочку? Она представлялась… Но память отказала, как вдруг заклинившая счётная машина старых времён. Он поднялся, щелкнул кнопкой диктофона.

— Огромное спасибо, мисс. И передайте мою искреннюю благодарность вашей уважаемой бабушке.

Девочка серьезно кивнула. Повернулась к старушке и спросила что-то. Та снова поджала губы. Рыженькая — ну как же ее все-таки зовут? — повторила, настойчиво, едва ли не умоляюще. И Куделькова, сдаваясь, недовольно бросила пару слов, уже не глядя на ничего не понимающего Джереми. А ведь им теперь придется куда тяжелей. Цинично, но Навкин был не только любимым дедом, а ещё и хорошим подспорьем в жизни. Но вряд ли академик оставил значительное наследство. Трудоголик, фанатик науки, такие о деньгах не думают. Не в этом ли причина невольного раздражения его сестры? И… что там она говорит?

— Мистер Уолтер, — снова повторила девочка. — Вы меня слышите?

— Простите, — сконфуженно отозвался Джереми. — Я задумался.

— Вы не хотите посмотреть мою комнату? Там… есть дедушкины вещи…

Под недовольным взглядом хозяйки Джереми проследовал через гостиную и дальше, в маленькую, узкую, как пенал, комнату со светлыми обоями и единственным окном, выходящим на городскую панораму. Осмотрелся не без любопытства. Диван в тон обоям, письменный стол, горшок с каким-то цветком, лесенка книжных полок на стене. Здесь ещё берегли бумажные книги. На одной полке несколько тонких, в цветных глянцевых обложках — какая-то беллетристика. Остальные заняты толстыми томами, скучного вида брошюрами. Скромно пристроившийся в углу дивана розовый плюшевый заяц — единственное, что в комнате оказалось детского. Потрепанный, явно любимый. А в противоположном углу, возле окна…

Джереми стремительно шагнул к стене, с которой смотрели фотографии. Улыбающийся мальчишка в уже знакомом и памятном спортивном костюме. Вихрастый, светловолосый, конопатый. Навкин на беговой дорожке — сосредоточенный, готовящийся к старту. На финише — влажные волосы прилипли ко лбу, в глазах пьяное торжество победы. И рядом — уже пожилой мужчина в дорогом костюме, фотографии парадные, явно постановочные. Словно и не было нескольких десятилетий между Навкиным-бегуном и Навкиным-ученым. Как черта-пробел между двумя датами. Он не фотографировался? Не считал собственное тело, возвращаемое ему на краткий срок между переходами, своим? Глядя на улыбающегося мальчишку и старика с непроницаемым тяжелым взглядом, Джереми судорожно вздохнул. Проданная молодость, как в страшной сказке. Потраченная душа, бессмысленно потерянный кусок жизни. Или нет? Коварный византиец холодно смотрел на него, словно бросая вызов. Догадаешься, ну?

Заворожённый, Джереми потянулся за камерой. Щелкнул фотографии по отдельности и несколько крупных планов. Перешел к полочке рядом со снимками. Несколько затертых тетрадок, четыре тускло блестящих кубка, висящая на ленточке серебряная (и серебряная, похоже, только по названию, учитывая следы ржавчины по ободку) медаль. Газетные вырезки. Научные журналы: русские и международные. Общий план комнаты. Замершая рыжеволосая девочка с тоскливым взглядом и упрямо, по-семейному, сжатыми губами. Господи, да она здесь целый музей собрала! Мемориал… В голову лезло профессиональное, что получится замечательный сюжет: читатели любят сентиментальные моменты, а симпатичная внучка знаменитого академика, свято чтущая память своего великого деда — о, это же просто находка! Он продолжал щелкать, фотографируя каждую мелочь: в лабораториях техотдела из его грамотных, но простеньких снимков сделают настоящую конфетку! И остановился, зацепившись за смутную мысль, пробившуюся и через головную боль, тупо и нагло бьющую в виски, и через азарт работы. Очередной снимок. Навкин, молодой, но не в спортивном костюме и не на стадионе. Выгоревшая майка, стебель колоска в зубах… Сидя на пеньке, он поднял голову от толстой тетради на коленях, растерянно глядя в объектив. Явно не ожидая, что его снимают. Снимок был удачен так, как бывают редкостно удачны совершенно не профессиональные фотографии, случайно заглядывающие в самую суть человека. Теперь Джереми ясно видел сходство. И с Анной Кудельковой, не сберегшей в себе огонь, что до последних дней горел в ее брате, и с рыжей Наташей — имя вернулось легко, словно он и не забывал его никогда, и с тем, кто держал на столе бюстик Цезаря, имея полное право повторить его слова про жребий и Рубикон. Будущий академик, мальчишка, бегун — писатель? Догадка пришла резко и ясно, утверждая, что нельзя ошибиться, глядя в сосредоточенный и одновременно затуманенный взгляд. Что, Джереми никогда не видел пишущих людей? Не случайные заметки или расчеты, а свое, сокровенное.