Николай Соколов - Ариасвати

Когда костер достаточно разгорелся, Андрей Иванович закрыл это последнее отверстие, оставив только узкую щель для поддувала, чтобы не потухли дрова, а затем, когда дрова стали сильно пылать, закрыл совсем и поддувало. Через несколько времени из желоба появилась довольно жидкая, янтарного цвета, струйка дегтя и стала собираться в колоде. Но запах этого дегтя совсем не походил на запах обыкновенного, всем известного дегтя, — напротив, он отличался тонким, чрезвычайно приятным ароматом. Андрей Иванович, наклонившись над краем ямы, с удовольствием вдыхал этот благовонный, бальзамический запах и думал о том, какими неисчерпаемыми богатствами обладает его островок.

Но ему нужен был не этот жидкий, почти прозрачный деготь, изобилующий пахучими эфирными маслами: Андрей Иванович знал, что вслед за ним будет течь густая, черная жидкость, запах которой, вероятно, будет совсем не благовонен, но именно эта густая жидкость и требовалась для лодки, так как представляла настоящий корабельный деготь или вар. Поэтому Андрей Иванович сначала думал, при появлении этой последней, вылить из колоды весь жидкий деготь прямо на дно ямы, чтобы дать место смоле, но затем, предположив, что и деготь может пригодиться на что-нибудь в его зарождающемся хозяйстве, отправился в хлопчатниковую заросль делать новую колоду и черпак для смолы.

Когда он возвратился к яме, из желоба текла уже довольно густая, черноватая жидкость и темными облаками расходилась в янтарной жидкости дегтя. Попробовав на щепке консистенцию этой темной жидкости и убедившись в ее густоте и смолистости, Андрей Иванович отодвинул в сторону старую колоду и поставил вместо нее новую, куда и стала собираться черная смола, которой уже можно было осмолить лодку. Затем, считая свое присутствие излишним, Андрей Иванович оставил свой костер догорать и отправился купаться.

Рыбная ловля, постройка лодки, сидка дегтя — какое это все ребячество, скажет иной читатель, смотрящий на мир и природу из узкого окна своего кабинета. Но Андрей Иванович никогда не разделял этой точки зрения и всем таким немудреным занятиям предавался от всего сердца, с таким увлечением, что не замечал, как летело время. Не мудрствуя лукаво и относясь к жизни совсем просто, он жил на своем острове настоящим Робинзоном, — только конечно, в лучших условиях, — и настолько был доволен своей участью, что ни за что не поменялся бы ею даже с своим соседом, отставным корнетом гвардии Петушковым, несмотря на его богатейшие поместья, конский завод, божественных собак, красавицу жену и повара-артиста, благодаря которому местное дворянство уже второе трехлетие удостаивало его выбора в уездные предводители…

Правда, живя Робинзоном, он должен был обходиться без прислуги и без многих прихотей, которые считаются необходимыми в цивилизованном обществе, — должен был сам добывать и готовить себе пищу и делать тысячу вещей, которых не делал бы, оставаясь на родине, но это нисколько не тяготило его, а напротив, доставляло развлечение и удовольствие. Благодаря этому он вовсе не скучал на своем острове и был, пожалуй, в труде не прочь прожить на нем таким образом целый век.

Вероятно в его характере было что-нибудь робинзоновское: он не боялся уединения и не нуждался в человеческом обществе. Оставаясь наедине с самим собой, он только сильнее чувствовал влияние окружающей природы. Он как будто сливался с нею в этом уединении и жил полнее, жил одной с ней жизнью. О нем можно было сказать почти тоже, что Баратынский сказал, кажется, о Гете:

Сколько измученных жизнью, истерзанных сердцем нашли бы мир и успокоение в этом единении с природой! Знаете ли вы, читатель, кто самый несчастный из всех несчастных на земле? Это тот, кто лишен чувства природы, тот, с которым она не говорит. Кто не в состоянии понять ее языка. Вне общества людей ему негде искать утешения, а всегда ли способно утешить человеческое общество, предоставляю судить самому читателю.

Чтобы еще более дополнить сходство Андрея Ивановича с Робинзоном, случилось следующее обстоятельство. Сделав себе кисть из тонких и гибких волокон какого-то засохшего растения, он осмаливал свою лодку, беспрестанно обмакивая кисть в колоду, полную густой черной смолы, которая чрезвычайно быстро сохла на открытом воздухе и, высохнув, покрывала предмет блестящим черным лаком, нерастворимым в воде и почти совсем не прилипающим к рукам. Тут же рядом стояла другая колода, наполненная жидким дегтем, в который Андрей Иванович, порою тоже обмакивал кисть — именно тогда, когда она засыхала и делалась вследствие этого негодною к употреблению: деготь растворял засохшие на ней смолистые частицы и она снова становилась чистой и упругой, как прежде.