Станислав Соловьев: С.А.Р.

— Видишь эту молчальницу? Я ее охаживаю вторую неделю — она с третьего курса, и все без толку. Что им всякие второкурсники… — смеялся Оген и качал головой, нисколько не сомневаясь в пьяных истинах субботы.

Я не помню — заметил ли ее в тот вечер? Или это произошло неделю спустя? Месяц?.. Нити, цветные нити, и пустые руки, потерявшие узор навсегда.

Ее звали Кена Каринер. Она специализировалась на отделении историографии, и была на два года старше меня. Темно–каштановые волосы, круглый овал лица, глаза по–детски широко раскрытые — два мягких камня цвета шаррамского чая, который ты хотел выпить, но захлебывался и тонул, тонул без надежды на спасение. Когда она говорила — немного грассировала, как это делают коренные уроженцы Хольмена. Ее губы словно припухли — тогда я думал, от поцелуев. Как такая девушка может быть без поклонников?!.. Потом я понял — не от поклонников. От слез и упрямства. Это я понял спустя два года. Но пока были слова «Мне нужна любовь», вечера, наполненные ласками, ночные разговоры в кампусе, что в квартале Больших Ветров, слова, слова, перетекающие из губ в губы, словно продолжение поцелуев, они соединялись, они переплетались, становились одним — «Мы любим друг друга. По окончанию колледжа мы поженимся…» Кена, как и я, принадлежали к светской конгрегации Изучающих, и как всякий историк, не принявший священнического сана, мы могли сочетаться браком. Словно это само по себе являлось достаточным доказательством прочности нашей связи — хотя я лгу, наверняка лгу, не было планов, не было помолвки, только слова «Мне нужна любовь» — и только эти слова мне остались. С кисло–сладким привкусом сгоревшей страсти. На пятом курсе Кена сообщила, что решила ехать по распределению — в Западные Сообщества. В одну из гуманитарных миссий Школы Ти — Сарата. Кажется, в Су — Дальмерен.

— Не обижайся на меня, Лийо — я вижу, что ты обижаешься. Мне так хочется добиться чего–то важного в жизни — стать кем–то. И это распределение как раз подходит… Понимаешь, я ощущаю себя словно бы разбитым сосудом, еще чем–то нецелым. Я не могу обещать тебе — ведь это отравит все то, что между нами, отравит ложью. Как я могу взвешивать — я или ты? Я не хочу этого, я боюсь этого, мне больно… — она плакала у меня на плече.

Замшевая куртка медленно пропитывалась ее слезами, а я пропитывался ненавистью к Су — Дальмерену. Ничего не мог сказать — забыл все слова. Их куски застряли в горле, я безуспешно глотал и смотрел на серое небо аэровокзала. «Мне нужна любовь…» — мертвые, предательские слова, сухие и тяжелые как булыжники мостовой, не мои слова, ничьи слова. Кена обещала звонить, приехать, как только оформится работником миссии, в Сит — Хольмен и найти меня — обязательно найти. Я кивал головой — все это ни к чему. Понимал, что она говорит все это из жалости — даже не из жалости ко мне. Из жалости к себе самой. На прощанье она протянула руку — маленькую, розовую, сильную ладонь. Я хотел сжать ее, опутать ожесточенными пальцами, поработить, врасти своей обезумевшей плотью и оставить здесь, в международном аэропорту Содружества, оставить навсегда… Пальцы выпустили ее, я упустил ее, и она улетела в свой Дальмерен. Первые месяцы она писала — рассказывала о новой миссии, про глупых аборигенов, толком не понимающих, что такое «история» и зачем она нужна. О поселках колонистов, затерянных в Западных лесах. Про мелочные несообразности между Колониальным Советом и руководством Западного филиала Школы. И, конечно же, она писала о вечерах, что проводили мы в кафе. Улица Скульпторов. Ночи в кварталах Больших Ветров… Я не верил ей, я не верил себе, ждал, когда этот затянувшийся фарс закончится, когда письма исчезнут из моей жизни. Когда я перестану писать письма… Потом я даже поверил, что ничего еще не потеряно — глупо поверил, напился и проспал предварительный экзамен по историометрии. Было жарко, голова раскалывалась от выпитого вина. Варрен, старший магистр, преподаватель историометрии, недовольно морщился и грозился выгнать меня с курса — он называл меня «самым недисциплинированным студентом, которого знали стены этого учебного заведения». Он, конечно же, преувеличивал — эти стены знали многих любовников–неудачников. Я кивал головой, обещал все сдать осенью, солнце рассказывало стеклам всю правду — жестокую огненную правду последнего лета. На следующий день пришло письмо от Кены. Оно состояло из двух предложений — обещание приехать на мой выпуск и непростительный поцелуй, горький, как все поцелуи в письмах… Был выпуск нашего курса — она, конечно же, не приехала. Не приехала и тогда, когда я написал отчаянное письмо — на двадцати листах, самое длинное и путаное письмо в моей жизни. Последнее письмо, как потом оказалось… Когда его отправлял в почтовом отделении Четвертого городского района, я дрожал от несбывшихся надежд — но уже не надеялся. Потом началась зима, и пришло время новых слов: «Мне нужна карьера…» Больше писем я не получал. Больше писем я не писал. Письма ушли из моей жизни — как желтые осыпающиеся листья на тихих улочках Марегалля.