Виталий Владимиров - Северный ветер с юга

Мама поймала за рукав сестру-хозяйку, зашептала ей на ухо, сунула что-то в карман, та кивнула понимающе, скрылась в коридоре и вернулась с новым, ненадеванным халатом в руках:

- Ну-ка, давай прикинем, уж больно длинный он у вас, не найдешь на них, нестандартных, ничего путного. Да и садятся пижамы после стирки все короткие и широкие, а наши больные худые сплошь, ладно, сойдет халатик, почти в самый раз. Прощайся с матерью да в душ пошли, там как раз мужики домываются, успеешь еще...

Я обнял маму, неуклюже ткнулся ей в щеку.

- Ты звони, сынок, я тебе двушек наменяла, обязательно звони, слышишь? Ну, с богом...

В облаках теплого пара душевой - тощий влажный старик, освещенный несильным, но безжалостным светом дня из запотевшего окошка. Он сидел на мыльной деревянной скамейке и слышно было как лопались пузырьки мокроты в его горле. Обрадовался мне как сообщнику:

- Охо-хо... в нашем полку прибыло...

Противотуберкулезный районный диспансер находился в особняке. В стране победившего социализма было объявлено, что нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме и жить оно будет, не зная такой болезни как туберкулез. Под программу борьбы с тяжелым наследием прошлого выделили средства, лекарства, а в нашем районе еще и дореволюционный особняк, имевший для этих целей свои несомненные преимущества: отгороженость и пространство для гуляния. В те времена при каждом таком заведении был свой стационар коек на тридцать-пятьдесят, где лечили до первого результата, а поправляться или оперироваться отправляли в санатории или больницы.

После душа я натянул несоразмерное с моей длинной нескладной сутулостью больничное и зашагал на второй этаж вслед за белым халатом. Лестничный марш пересекал наискось высокое окно, за которым виднелся небольшой сад с круглой клумбой посередине. Медсестра-хозяйка ввела меня в палату и привычно оправила постель.

У одной стены пять коек, напротив четыре и умывальник. Значит, если я и прибыл в полк туберкулезных, то в нашем взводе девять человек.

Из распахнутой тумбочки не выветриваемый запах лекарств, одеколона, компота, печенья, яблок - родственники тащат больным одно и то же , и я разложил свой джентельменский набор.

Книги отдельно. Теперь есть время, только сбит ритм дыхания - бегуна к финишу повезли на карете скорой помощи, еще бегут судорогами ноги, а дистанция за плечами уже канула в небытие.

Когда мы замечаем, что время ушло?

Нет, не в каком-то коротком промежутке встречи, телефонного звонка, обеденного перерыва, киносеанса - тогда просто знаешь и ждешь, что сейчас положишь трубку, выйдешь из столовой или кинотеатра и твое время будет занято последующим - работой, другой встречей, домом, и только если резко изменилась обстановка, когда надолго уехал и вернулся после продолжительного отсутствия, тут-то вдруг и пронзает ощущение безвозвратного: растет, не останавливаясь, горочка отсыпанного тебе песочка вечности. В такие минуты пытаешься оглянуться на прошедшее, но много уже не видно - прожитое, как отколовшийся айсберг, тает в тумане забвения.

В диспансере для меня началось новое летоисчисление.

А в тот момент вспомнился рождественский снег моего детства. Я стою у подоконника, он вровень с моим носом, и снег, бесшумный, как ночное движение звезд, и мохнатый, как облака, бесконечно падает за стеклом. До этого я никогда не страдал ностальгией по детству и если вспоминал что-то из времени, где все было гораздо больше меня, то грусть, легкая, как снежинка, мгновенно таяла в горячке дел и круговерти исполненного и неисполненного, и лишь тогда, у больничного окна в палате, понял я все своим существом, как же в детстве было тепло, защищено и спокойно и как мне этого не хватает.

Глава седьмая

Я никогда не любил зимы. Мерз. Мальчишеская зябкая худоба так и не перешла в мужское тепло налитого тела. Но в больнице меня пронизывал иной холод. Не только холод одиночества - холод смертельно опасной болезни. Холодом веяло от сырого неба, тающего серым снегом, от мокрых черных ветвей сада, грязного красного кирпича соседнего дома, высоких окон диспансера в слезах набухающих капель, каменных, широких, как надгробные плиты, подоконников, белых стен и потолков палаты, белых покрывал и белых спинок металлических кроватей, белой раковины умывальника и белых тумбочек. Волглое от сырости больничное белье и пижама коротки, не греют. Холодно было и от постепенно, годами скопившейся усталости.