Андрей Язовских - Три с половиной мира

Сжимаются зубы, пальцы и сердца. Самый главный и простой вопрос вертится на языке и слезами катится из глаз. Место, где так же невыносимо тепло и уютно как в материнском лоне, где каждый обрывок воспоминания навечно впечатывается в родовую память. Что я для вас? Кто я без вас? Вспышка, эпизод в бесконечном ряду перерождений? Воин на страже, хранитель и продолжатель рода, исполнитель предначертанного, вершитель высшей воли? Ласковый и внимательный сын, вернувшийся к основе? Довольна ли Ты? Правильно ли растолкован твой голос? Пропустишь ли ты меня к предкам, где разум мой растворится в твоем, и обретет покой?

Бренность телесная перед громадой черной скалы. Рука, что тянется к матери, моля об утешении. Старик, наедине с вечностью…

Упругая податливость камня, вздох облегчения и надежды. Близость, сменяющаяся единством…

1.9.

И кончилось все как-то внезапно… В тот самый момент, когда безумный старик, полезший обниматься с памятником, выудил откуда-то каменный ножик. Поглазел на него, утер слезы с соплями и побрел обратно в лес. Олекма к скале подошел следом, щупал долго, глазенками хлопал, а только ни единой трещинки в камне так и не высмотрел. Вот как нарочно они это… Обернулся к лесу, а там уж из под каждого куста бабы с дитями лезут. А откуда взялись? Неведомо. И вот во всем так…

Это на них безумство находит, от того, что листья свои жуют беспрестанно. У наших-то, у крепостных, тоже есть охотники до этого дела. Те только плесень рыжую по тайным углам разводят, да жрут. И тут уж считай на сутки, али подольше еще, рассудку как не бывало. Ходят по коридорам криво, на стены натыкаются, бьются, валяются по полу. Мычат еще, и разговаривают будто с кем, кого нету. И боятся всего. Соседям забава – тоже не падают едва от хохоту.

Олекма не едал плесени. От нее моча рыжеет на неделю, и если отцы прознают – не видать полетов тогда до смертушки. Да и вообще никакой приличной работы. А дикарям никто не указ, да и работать не надо. Вот и одурманиваются от нечего делать. Оттого и подозрительность у них повышенная. Вот, считай с полудня накрыло-то их. Глазенки остекленели, ручонками кругом поводили, будто щупали чего, или отмахивались. Бубнили все про себя, улыбались глупо, как если в штаны на людях напрудив. И с каждым шагом дурь-то крепчала. И у Олекмы в голове тоже бардак сызнова проступал: шум эдакий, как в коридоре, который к стадиону ведет. И орет толпа-то, и беснуется… Наши победили? А встряхнешь головушкой, так отступает, и снова тишина. А вышли из лесу – отпустило совсем. Дикари так и шарахаются тупо, а Олекма вот ничего. Покрепче видать.

А бабы и тут дуры. Хоть бы одна удивилась чуть, Олекму-то увидав. Даже обидно чуток… Каждый день что ли к ним в гости цивилизованные люди заходят? Ан нет, совершенно взглядом не цепляются, топчутся по своим делам, на детишек покрикивают. Тащат из лесу обломки сухие в кучу, шалашики городят на отшибе. Баба, она видать везде баба, и дело ее бабское: бытовать да бедовать. Мужики-то вон к памятнику пошли.

Ну как тоже – памятник? Те же самые комху , камни живые. Только здоровенные, ростов в пять. И расставлены кружком. А на которые еще и сверху плиты засунуты. Это уж явно не дикарей работа, куда им. А только видят тоже, что построить эдакое чудо, так это тебе не в пупу царапать. Уважают, неспроста приперлись.

И сила в них общая, великая. Не чета лесным булыжникам. И хоть не знаешь даже, кто сотворил-то экую мощь, а все равно проникаешься. Есть стало быть и на этой планете разум, и безоговорочное уважение к нему всякий цивилизованный индивид испытать должен. Вот найти бы тоже отломочек-то какой, да нацарапать на видном месте: что был тут, дескать, Олекма, случайный путник, скиталец. Доберутся же люди и до этой глухомани когда, так может прочтут…

И будто увидал он тех людей-то… Только нечего им было на скале читать. Принялись они тогда в память Олекмину заглядывать, рыться да блуждать в закоулках, словно с фонариком.

Вот Мамка в кубрик принесла. Лампочка на потолке тусклая, похрустывает временами от сырости. Тетки соседские знакомиться пришли. Мать, ясно, кышкает. Тетки ворчат. А надобно ли это помнить?

Вот ползать сподобился. А недалече уползешь по кубрику. В одном углу кровать, под ней барахло и грязно. В другом стол, его из под книг еле видно. Мать ударила по жопе разок, когда Олекма одну изодрал. Следом рыдала навзрыд долго и ласкаться лезла. Прощения все у кого-то просила.

Потом совсем сына забросила, как бегать стал в коридоры. Придет поздно после ужина, глянет мельком на отпрыска и опять в книжки нырк. Разве что про успеваемость спросит. Обидно иногда становилось: других-то пацанов хоть и лупят чаще, а и обласкают хоть на неделе раз. А может – доверяла просто, как взрослому.