Андрей Валентинов - Аргентина. Лонжа

И, конечно, новенькие. «Полосатики».

Губертсгоф – девять рот, в каждой от сотни до двух. «Серых» две, восьмая и девятая, постоянный состав. Остальные – пересылка, мимолетные гости. Этих прямо здесь тоже переодевают в робы, но полосатые. Гном пояснил, что прежде каждый «кацет» имел свою форму, но отныне с этим покончено. Унификация!

До белых костей…

– Рихтер Пауль!

– Я-а!

Не опоздал. Можно выдохнуть и подумать о том, что дальше. А дальше – работа. Для того и нужны в лагере «серые». Девятая рота – обслуга, восьмая – строители.

Зависть не выгорает даже в аду. Им, серым, завидуют.

– Внимание, внимание! Слушайте приказ…

…А бес Харон сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе, и гонит их и бьет веслом неспешных…

* * *

– О побеге забудьте! – сразу предупредил Гном. – Не потому что отсюда нельзя бежать. Можно, Рихтер, особенно когда работаем по ту сторону проволоки. Но пострадает вся рота, для начала каждого десятого измолотят в хлам и бросят в карцер, потом займутся самыми активными – теми, кто на плохом счету. Официально здесь не расстреливают, но смерть от этого никак не слаще.

Лонжа не спорил, слушал. Про Гроссштойсера его не спросили, и он решил зря не рисковать. Промолчал и про Бёргермор, болотный «кацет». Михаэль Куске, пусть и бывший офицер СС, но сейчас – обычный заключенный, такой едва ли поможет.

– Тому, кто бежит, понятно, крышка. Ловят всех, исключений пока не было. А затем на плац выходит хор… Вы, кстати, Рихтер, музыку любите?

– Музыку? – Лонжа даже растерялся на миг. – Конечно люблю.

Гном внезапно оскалился:

– Скоро разлюбите, обещаю. Музыка здесь, в Губертсгофе, – знак смерти, ее, можно сказать, атрибут. Начальство у нас нервное, не любит слышать крики. Если одного наказывают, зовут хор, в случае групповой экзекуции – оркестр. А если танго, значит, точно убивают. Еще вопросы есть?

– А что поет хор? Когда ловят?

– «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети» [20] Имеется в виду немецкая песня «Flieg, Vogel, Flieg!». Автор приводит ее русский аналог. , – твердо, без тени улыбки выговорил Гном. – Песня есть такая, детская. Ничего, Рихтер, скоро изучите весь репертуар.

* * *

– Раз-два! Раз-два! Раз-два!

На этот раз – негромко, вполголоса, потому как не команда, ритм. Носилки с кирпичами с непривычки кажутся неподъемными, тому, кто спереди, труднее, зато заднему проще сбиться с ноги. Потому и…

– Раз-два! Раз-два!..

Случайно ли, а скорее всего совершенно не случайно, носилки таскать довелось в паре с Гансом Штимме, любителем курить в кинозале. Кто распорядился, Лонжа так и не понял. Штимме подошел (красный винкель!), волоча с собой носилки, кивнул, даже улыбнулся. Наверняка не обошлось без Гнома, хотя здесь он не главный. На стройке – свои командиры.

– Раз-два! Раз-два! Раз-два! О-осторожно!..

Кирпичи принести, сгрузить, перевести дух, стараясь не попасться на глаза умирающему от скуки здоровяку-эсэсману…

– Шевелись, шевелись, scheiss drauf!

И снова носилки, и снова кирпич, только на этот раз он впереди. Отполированные десятками ладоней деревянные рукоятки тянут вниз, на пути лестница, тоже деревянная, ступеньки влажные, а выданные вчера ботинки без шнурков так и норовят соскользнуть с ноги…

– О-осторожно!

Стройка – прямо за бараками. Никакого разнообразия, здесь тоже возводят бараки, Губертсгоф растет, раздувается, словно утопленник под корягой. Сейчас в нем чуть больше тысячи, скоро будет вдвое больше.

– Раз-два! Раз-два!..

Перерывов практически нет, работа от самого рассвета до полудня. Обед, два часа отдыха – и до заката. После десятых носилок уже начинает шатать, боль, память о «Колумбии», впивается в тело, но работать все-таки можно. Акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером, рассчитало все точно. Полная самоокупаемость, две с половиной марки в день. Поэтому и два часа дневного отдыха, и картофельная баланда, которую все-таки можно, хоть и с трудом, но проглотить. И «эсэсы» «пластырями» не злоупотребляют, только глотки дерут!

– Чего стал, drückeberger? Работать, schmutzig schmarotzer, работать!..

– Pustekuchen! – выдыхает Штимме, кивая на огрызок недостроенной стены. Туда! «Черный» отвлекся, значит, можно минуту-другую передохнуть. И даже…

Из рукава гамбургского работяги выскакивает сигарета, уже горящая. Вот кому на арене самое место.

– По две затяжки, американец!