Даниил Кислевский - Первый год. Чужая эра

Когда они подошли почти в упор, Михаил посмотрел каждому в глаза, а затем протянул ближайшему руку. Ему помогли встать и повели назад, вниз, вниз, к выходу из Башни, брошенной, уже пустой и ждущей новой жизни.

Михаил спускался и понимал, что принял решение, которое до конца своих дней будет считать самым правильным.

Конец

– Вы там как будто были… – скептически, медленно сказал после большой паузы Кислевский, окончив записывать все и в блокнот, и на диктофон.

– Я его знаю хорошо, – ответил Гришин и выпил вторую за вечер стопку. – Знал, в смысле.

Кислевский, в начале рассказа угостившись водкой, пока ко второй не притрагивался.

– Кого, коменданта Башни?

– Ага. Слабый он был. Хотя деятельный.

– Как-то странно, чтобы слабый человек в Башне на главной должности сидел.

– А я думаю, Данила, после всего этого только слабые-то и остались.

Кислевский убрал блокнот, понимая, что история, которую он получил в совершенно неожиданном формате, окончилась, и потянулся в карман за пачкой сигарет.

– А мне кажется, что только сильные. Можно у вас курить?

Курить обычно было можно везде и всюду, но из вежливости Кислевский все же поинтересовался. Гришин, к его удивлению, без особой радости уставился на вытащенную сигарету.

– Сильные все, Даня, это теперь те, одуревшие. А мы – слабые. Ты вот слабый.

И он, кивнув на сигарету, вытащил из ящика стола большую пепельницу в виде рыбы, начисто отмытую.

– Кури уж, что.

Кислевский, уже неуверенно, потянулся в карман за спичками и, вспомнив, что отдал их Гришину, начал искать взглядом коробок на столе. Однако обнаружил он только горстку щепок, лежащих под пальцами собеседника. Тот, словно сам только заметив это, смахнул мусор в ладонь и бросил в картонную коробку под столом.

– Вот, на, – сказал он, протянув журналисту тяжелую зажигалку с косым отверстием для пламени. Кислевский прикурил, чуть не опалив нос длинной струей зеленоватого огня, и рефлекторно убрал зажигалку в карман. Гришин этого не заметил, или не придал значения.

– Доложить бы надо, что ты приехал, – сказал он и пощелкал по клавиатуре ноутбука. – А связи-то нет… Опять оборвалось что-то. Сотовый ловит?

Кислевский поглядел на треснувший экран и помотал головой.

– Уже пару дней как беда с ней. А по рации вы можете?

– Не велено пока. Только проводами или сотой, до особого распоряжения. Ну, подождем.

Кислевский пожал плечами.

– Все равно, как-то вы так… художественно рассказываете. Я узнавал детали, но там ни про генератор этот, ни про… в общем, там все… – Кислевский развел руками.

– Не так? – спросил Гришин. – Сухо?

– Ну да. Вот откуда вы можете знать, как он умер? И что к нему эти… – Кислевский слегка замялся, – холодные могли прийти?

Гришин слегка пожал плечами.

– Холодные? Неплохо. Ну давай будем считать, что это художественный вымысел.

– Нет, ну ладно, будем считать, но… Мне же не байки нужны. Мне нужны факты какие-то интересные, истории.

– А чем тебе не история?

– Ну вдруг вы ее выдумали? – спросил Кислевский, разгоняя висячий густой дым. Гришин тоже махнул, отгоняя табачную завесь от своего лица, и поморщился.

– Слушай, Даня, а что ты хочешь написать вообще?

– Я же говорил – некое такое…

– Некое, такое, – раздраженно перебил Гришин и налил себе еще водки, однако пить не стал. – Журналистика, типа, да?

– В целом, да.

– «В целом»… Язык у тебя, Даня, забит. В тексте тоже видно. Не журналистика, не беллетристика. Так, казуистика.

Гришин снова открыл листы с текстом Кислевского, чем вызвал у последнего сильнейшее раздражение. Датчик на шее журналиста издал недовольный писк. Гришин настороженно поглядел на гостя.

– Ты Пулитцера, что ли, хочешь получить?

Кислевский не нашелся, что ответить, и поглядел на Гришина с удивлением. «Казуистику» и «Пулитцера» он уже и сам успел позабыть.

– Вот ты, получается, у нас последний журналист, так?

– В целом… – начал Кислевский, осекся и нахмурился сильнее. Замечание простого сторожа о забитости языка его весьма задело.

– А зачем тебе быть последним журналистом, а не первым писателем?

– В смысле?

– Сиськи свисли, – хмыкнул Гришин и опрокинул стопку, недовольно и со свистом втянув носом воздух. – Вот ты читал много? Помнишь книжки, например, про войну? Про Великую отечественную, или там, скажем, наполеоновскую?

– Помню.

– А сколько из них было написано прямо во время войны? По горячим впечатлениям?