Мэри Шелли - Франкенштейн

Теперь я имел представление о могучих царствах, обширных пространствах степей, широких реках и безбрежных морях, но был совершенно незнаком с городами и большими скоплениями людей. Скромное жилище моих покровителей до сих пор оставалось единственным местом, где я узнавал человеческую природу; у Плутарха же я прочел о людях, посвятивших себя государственным делам, о тех, кто обладал властью и могуществом, правил себе подобными или посылал их на смерть. Я больше восхищался мудрыми и миролюбивыми законодателями – Нумой Помпилием, Солоном и Ликургом, чем воинственным и жестоким Ромулом. Жизнь моих покровителей, мирная и патриархальная, внушила мне именно этот идеал; но если бы мое знакомство с людьми началось с молодого воина, жаждущего славы и кровавых битв, то я, вероятно, думал бы и чувствовал иначе.

«Потерянный Рай» вызвал у меня совсем иные чувства. Я, по простоте своей, принял его, как и все прочие книги, за рассказ о подлинном происшествии. По мере чтения великой поэмы я все глубже ощущал те изумление и ужас, какие способен вызвать образ Бога, ведущего войну со своими созданиями. И тут я не мог не сравнивать прочитанное с собственной судьбой.

Как и у Адама, у меня не было родных; но он вышел из рук Бога во всем телесном совершенстве, счастливый и окруженный заботой Творца; он мог общаться с высшими существами и учиться у них; я же был одинок и беспомощен. Мне даже стало казаться, что я подобен Сатане – ведь при виде счастливой жизни моих покровителей я тоже нередко испытывал жгучую зависть.

Еще одна находка усилила эти чувства. Вскоре после того, как я поселился в сарае, я обнаружил в кармане плаща, который накинул на себя, покидая твою лабораторию, какие-то исписанные бумаги. Поначалу они меня не заинтересовали, но теперь, научившись читать, я изучил их от первой до последней буквы. Это были твои записи, сделанные в те четыре месяца, которые предшествовали моему появлению на свет. Ты подробно, шаг за шагом, описывал свою работу, не забывая и о событиях твоей повседневной жизни. Эта тетрадь и сейчас при мне – вот она. Здесь содержится все, связанное с моим появлением на свет; подробно описана моя безобразная наружность, причем в таких выражениях, в которых ясно прочитывается твое отвращение ко мне. «Будь проклят тот день, когда он вдохнул в меня жизнь! – не раз восклицал я. – Зачем он создал чудовище, на которое сам не мог смотреть без омерзения? Милосердный Господь создал человека по своему образу и подобию, то есть прекрасным, а я – не что иное, как изувеченное подобие его самого, и это сходство – всего лишь гнусная карикатура. Даже у самого Сатаны были собратья-демоны, в чьих глазах он был великолепен, а я одинок и всеми ненавидим!»

Именно об этом я размышлял в часы уныния. Лишь доброта и благожелательность, царившие между моими покровителями, позволяли мне надеяться, что они, узнав обо всем, пожалеют меня и простят мне мое отталкивающее безобразие. Поэтому я решил не отчаиваться, а начать готовиться к встрече, которая определит мою судьбу. Свое появление перед ними я отложил еще на несколько месяцев: во-первых, я страшился неудачи, а во-вторых, мне не хотелось ничего предпринимать, пока время не прибавит мне новых знаний о людях и мудрости.

Тем временем в домике произошли заметные перемены. Прибытие Сафии принесло его обитателям не только сердечную радость, но и некоторый достаток. У Феликса и Агаты теперь стало гораздо больше свободного времени, а в хозяйстве им помогали наемные работники. Семья жила в покое и довольстве, а во мне день ото дня росло смятение. Правда, я все еще не терял надежды, но стоило мне увидеть свое отражение в воде или собственную тень при лунном свете, как меня начинали одолевать сомнения.

Так миновала осень. С удивлением и грустью я следил за тем, как опадали листья. Лес вновь обнажился, вокруг все стало голо и мрачно. Стужа меня не пугала – в холода я чувствовал себя лучше, чем в жару. Но меня радовали цветы и птицы, зеленый убор лесов и лугов. Поэтому, когда я их лишился, меня еще сильнее потянуло к обитателям дома. Они любили друг друга, и их радости не зависели от происходивших в природе перемен.

Чем дольше я наблюдал за ними, тем больше мне хотелось обратиться к ним с просьбой о защите и ласке. Я хотел, чтобы они узнали меня и, может быть, даже полюбили. Увидеть их добрые взгляды, обращенные на меня, стало пределом моих мечтаний. Ведь, в конце концов, ни одного нищего они не отпускали, не оделив его куском хлеба или монетой. Конечно, я нуждался в большем, чем кров или краюха, – я искал сочувствия и душевного расположения, но разве так уж я был недостоин этой малости?