Рэй Брэдбери - Секрет мудрости

друга. Не догоняй. Отпусти. И моя мудрость подсказала мне: теперь

плачь. И я заплакал.

Я плакал три дня, а на четвертый притих. Много месяцев я не ходил

больше на берег. И во все годы, что прошли с тех пор, никогда со

мной не бывало ничего похожего. Я прожил хорошую жизнь, была у

меня отличная жена, хорошие дети и ты, Том, ты. Но верно тебе

говорю, никогда больше не знал я такой тоски, такого неистового,

бешеного отчаяния. Никогда и от вина так не пьянел. Никогда

больше так не рыдал. Почему это, Том? Почему я тебе это говорю и

что это было такое? В далеком детстве, когда был я еще невинный

младенец, ничего не знал и не понимал. Как же так: все другое

понемногу проходит, забывается, а вот его я помню? Господи

прости, ведь я иной раз не могу вспомнить лица твоей милой

бабушки, а вот его лицо там, на берегу моря, опять и опять перед

глазами. Почему опять мне видится, как мы валимся наземь и земля

сама поднимается нам навстречу и принимает буйных жеребят,

ошалелых от изобильной сладкой травы и от нескончаемых солнечных

дней впереди?

Старик умолк. Потом прибавил:

- Говорят, секрет мудрости в том, чтоб не все досказывать до

конца. Больше я ничего не скажу. Не понимаю, почему я и это

рассказал.

- Зато я понимаю, -- отозвался Том из полутьмы.

- Ой ли, паренек? -- переспросил старик. -- Ладно. Когда-нибудь

ты мне это растолкуешь.

- Да, -- сказал Том. -- Когда-нибудь.

Они прислушались к дождю, что стучал в окна.

- Ты счастлив, Том?

- Ты ведь уже спрашивал об этом, дедушка.

- И опять спрашиваю. Ты счастлив?

-Да.

Молчание.

- Так значит, это -- лето на морском берегу, Том? Волшебные семь

дней? И ты пьян?

Том долго не отвечал и наконец только и сказал:

;- Дед...

И молча кивнул -- один только раз.

Старик откинулся в кресле. Он мог бы сказать: это пройдет. Мог бы

сказать: это не надолго. Многое мог бы он сказать. Но только и

промолвил:

- Том?

- Да, сэр?

- Ах, черт! -- вдруг закричал старик. -- Черт, дьявол! Пропади

оно все пропадом! -- Тут он умолк и задышал ровно, спокойно. -

Ну, вот. Экая сумасшедшая ночь. Не мог я напоследок не завопить.

Просто не мог, малыш.

И наконец под шум ливня оба уснули.

С первым проблеском рассвета старик тихо, осторожно оделся,

подхватил свой чемодан и, наклонясь, ладонью коснулся щеки

спящего юноши.

- Прощай, Том, -- шепнул он.

И стал в сумраке спускаться по лестнице туда, где упорно,

неустанно лил дождь, и вдруг увидел -- у нижней ступеньки ждет

друг Тома.

- Фрэнк! Неужели ты провел тут всю ночь?

- Нет-нет, мистер Келли! поспешно ответил Фрэнк. -- Я ночевал у

приятеля.

Старик обернулся и поглядел наверх, будто мог разглядеть там, за

темной лестницей, в тепле комнаты, спящего Тома.

Звук, похожий на рычание, поднялся было у него в горле -- и

замер. Он неловко переступил с ноги на ногу и опять поглядел на

загорающееся зарей лицо молодого человека -- того, кто написал

портрет над камином, там, в комнате наверху.

- Кончилась эта окаянная ночь, - сказал старик.

Шагнул вниз на одну ступеньку и вдруг взорвался:

- Слушай! Если ты когда-нибудь сделаешь Тому что худое, клянусь

богом, я тебе все кости переломаю! Понял?

Фрэнк протянул руку.

- Не тревожьтесь.

Старик поглядел так, будто отродясь не видывал протянутой для

пожатья человеческой руки. И вздохнул.

- А, черт подери, Фрэнк, друг Тома, такой молодой, что посмотришь

-- глазам больно. Прочь с дороги!

Они пожали друг другу руки.

- Ого, и хватка же! -- удивился старик.

И исчез, будто этим проливным, бесконечным дождем его смыло.

Молодой человек затворил за собою дверь наверху, постоял, издали

глядя на спящего, и наконец подошел и, словно неведомое чутье ему

подсказало, дотронулся до щеки, в точности там, где на прощанье

-- и пяти минут не прошло -- легла рука старика. Тронул ладонью

золотистую, как лето, щеку.

Том улыбнулся сквозь сон той же улыбкой, какою улыбался отец его

отца, и из глубины сна позвал старика.

И еще раз позвал.

И снова спокойно уснул.