Марина Дяченко-Ширшова - Перевертыши

— Она не рисует. Она не хочет. Я не знаю.

Сейчас следовало очаровать его. Подсластить и расслабить мягко, потихоньку, чтобы он не заметил; беда в том, что я в самом деле пообещал, а нарушать слово, данное маленькому перепуганному мальчику... по меньшей мере некрасиво.

— Знаешь что, — сказал я, — если ты не хочешь альбом... Давай посмотрим мои фотографии. У меня тоже есть внуки, только помладше тебя. Хочешь?

Он не ответил. Я вытащил из верхнего ящика планшетку, на первой странице были моя старшая дочь с двумя карапузами, моя жена и оба зятя. Сам я стоял в центре, покровительственно положив руки на плечи зятьев; снимала нас младшая дочь, и на следующем снимке была уже и она — а фотоаппарат держал ее муж...

Все это я подробно рассказал мальчику. Перевернул страничку; там моя внучка — в день своего трехлетия — стояла в обнимку с огромной куклой, а вокруг горой лежали прочие подарки — шкатулки и ларцы, игрушечная посуда, кукольная кровать, шкаф, стол и креслица. Фото было цветное, мне всегда нравилась лукавая рожица внучки на этом снимке...

И в этот момент я впервые ощутил у моего пациента проблеск интереса.

— А это кто? — спросил он тихо.

— Это моя внучка, — сказал я с гордостью. — Правда, сейчас она постарше. Это ее день рождения, подарки...

— Подарки, — тихо повторил мальчишка.

— А тебе дарят подарки на день рождения? — Я уцепился за его интерес, как муравей за соломинку.

— Дарят, — сказал он еще тише. — Но мало. И не такие.

Я подумал, что хорошо бы все-таки поговорить с его матерью. И почти сразу понял, что не имею ни малейшего желания знакомиться ближе с этой семьей. Разумеется, у разных людей — разные взгляды на воспитание; другое дело, что из-за этих странных воспитательных приемов я не могу разграничить дефекты магического воздействия — и последствия экзотической педагогики.

— Не такие подарки? А чего бы ты хотел, чтобы тебе подарили?

Он молчал. Смотрел на куклу и кукольный шкаф.

— Георг, — позвал я.

Он вздрогнул, будто его пнули. Посмотрел на меня; снова перевел взгляд на фотографию — будто был узником, будто я был его тюрьмой, а игрушки на фото — удаляющимся берегом свободы.

Я понял, что сейчас пойму.

Вот-вот. Сейчас. Удержать бы догадку.

Перевел взгляд на лукавую рожицу моей внучки...

— Скажи... Скажи, почему ты молчишь? Почему уже полтора года... ты никому не говоришь правды?

Он затрясся. Вскочил — планшетка упала на пол. Кинулся к двери — я опередил его. По счастью, и роста и веса во мне достаточно, чтобы таскать таких ребятишек гроздьями.

Он вырывался отчаянно и молча.

— Послушай... Я не хочу колдовать на тебя! Я же обещал! Но если ты не возьмешь себя в руки — мне придется! Успокойся, все, все, все...

Удивительное дело. Кажется, ее никогда не брали на руки. Во всяком случае, очень давно.

Она сперва была как железная, но потом обмякла. Я носил ее по кабинету, убаюкивал, рассказывал о своих детях, когда они были маленькие, потом о своих внуках и о том, что я никому не дам ее в обиду, что все, кто посмеет ее тронуть, будут иметь дело со мной, и еще какую-то чушь, и она сперва расслабилась — а потом разрыдалась.

Я усадил ее на диван и спросил:

Можно поколдовать на тебя? Чтобы тебе стало полегче?

Она сквозь слезы помотала головой и сказала, что ей все равно. Что теперь она умрет. Что она давно хочет умереть, Что дед привел их ко мне потому, что ее вынули из петли. Что она больше не может.

— Ты кого-то боишься?

Новый взрыв рыданий. И — наконец-то — история.

Это случилось после второго сеанса у господина коновала. Внешне — для взрослых — все оставалось так, как было — днем в доме жили мальчик и собака, ночью — девочка и кошка. Только Фиолента превращалась не в собаку, а в брата. А брату повезло больше — он делил свое время между обличьями овчарки и кота.

— Он полтора года зверь! — выкрикивала девочка, глотая слезы. — Он, наверное, уже совсем поглупел! Совсем как животное! То кот, то собака... Если теперь узнают, скажут, что это я... виновата... что из-за меня... мама... она всегда его больше любила! Она скажет, что я специально его...

Я удержался, чтобы не спросить ее, почему она молчала. Потому что задай я этот вопрос — истерика автоматически взлетела бы на два витка, а мне и без того хватало эмоций.

Хорошо еще, что кабинет у меня звуконепроницаемый.

Я снова обнял ее и сказал, что она ни в чем не виновата. Что виноват человек, который их с братом превращал. Что я добьюсь теперь того, что ему вообще запретят практиковать. И он вернет ее деду все деньги и выплатит компенсацию. И что дед будет доволен и не станет ругать ее.