Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

— Ага, затворничек. Вот он какой, оказывается.

— А говорит вполне по-человечески.

— Если бы он говорил, как пишет, его прибили бы в первой же очереди за водкой. Кстати, непонятно, что он здесь делает. По слухам, его место сейчас в Голландии, в частной клинике.

— С вашего позволения, отвечу сначала на второй вопрос, — сказал Щукин.

И ответил.

— Это за какой объем? — поинтересовался заметно оживившийся Прокопчик. — За лист, за полосу или за тысячу слов?

— За тысячу знаков, — последовал ответ, и хоть глаз за черными стеклами очков было не различить, Толику показалось, что, отвечая, Щукин хитро прищурился — не хуже, чем вождь с портрета. — А теперь, если кому-то еще интересно, попробую объяснить, кого же я представляю.

Но подавляющему большинству интересно уже не было. Кабинет утонул в общем одобрительно-недоверчивом гуле, и мало кто расслышал, что представляет Щукин в основном самого себя, выступает, так сказать, в роли мецената-одиночки, что заявленная тема интересует его по сугубо личным мотивам, что-то там еще и все-таки нельзя ли чуточку потише? Вот так, спасибо.

— В конце концов, — расчувствовавшись, заключил Щукин, обращаясь главным образом к притихшей поэтессе Кукушкиной, — кто сказал, что творчество должно доставлять удовольствие? Оно должно приносить деньги. По возможности, большие.

— Кто сказал, что водка должна быть вкусной? — поинтересовался лысовато бритый риторик П…шкин и захихикал, не дожидаясь остальных. Впрочем, никто его не поддержал, только двое пиарщиков по ту сторону стола о чем-то кратко перешепнулись.

— Самоцитирование, — хмыкнул Борис.

— Водка? Вкусной? — встрепенулся Щукин. — Не должна. Поэтому мы вам ее и не предлагаем. Кстати, раз уж официальная часть, можно считать, на этом закончена, я еще раз благодарю всех присутствующих за внимание. Премного благодарен. А теперь позвольте пригласить вас в банкетный зал. Как говорится, чем богаты…

Покидая кресло, Толик украдкой скосил глаза на ту часть стола, где новоиспеченный нобелевский лауреат в области литературы попробовал себя в непривычном ремесле резчика по дереву. Увы, но глубокие неровные царапины, оставленные бородкой ключа, не несли в себе никакого сокровенного знания. Только горькое осознание бессмысленности всего сущего да слабенький вызов обществу — тихий, почти беззвучный, не слышный никому, кроме самого вызывающего.

Когда распахнулась дверь банкетного зала, выяснилось, что приглашающая сторона богата абсолютно всем. Шедший в первых рядах Прокопчик-уж на что, казалось бы, ушлая личность, не одну морскую собаку съевшая на халявных фуршетах и презентациях под коньячок, — тут вдруг опешил, застыл в проходе, застопорив общее движение, и коротко выматерился. Сопоставив его высказывание с прощальной записью Коровина — а они дополняли друг друга, как Инь и Янь, — Толик пришел к выводу, что вся российская литература, от низкопробной джинсы до болезненных отправлений гениальной рефлексии, проистекает из общего источника.

Из того самого, о котором так нудно твердил Экклезиаст.

— Красота-то какая, поручик! — восхищенно произнес Борис и вдохнул так глубоко и шумно, словно собирался через ноздри втянуть в себя всю московскую весну.

За прошедшие два часа небо над городом потемнело окончательно. Фонари, работающие по вахтовому методу: через два на третий, горели тускло. Они не столько освещали поздним прохожим путь к метро, сколько заслоняли от них звездное небо. Вдобавок, заметно похолодало. Мокрый асфальт стал скользким, а куртки, еще недавно распахнутые настежь, чтоб облегчить доступ к телу теплому мартовскому ветерку, так и остались распахнутыми, но уже по другой причине. Слишком уж жарко было внутри от выпитого и съеденного. Жарко, сыто и расслабленно.

Красота? Наверное… Толик пожал плечами.

— А коньяк у этого Тушина хороший, — развил тему Борис. — И коньяк, и секретарши. Э-эх…

С этим утверждением Толик не мог не согласиться. Но не удержался, внес маленькую поправочку:

— Только он не Тушин, а Щукин.

— Да какая разница!

— Слушай, как думаешь… — Толик помедлил из опасения показаться наивным и все-таки спросил: — Все, что он там наболтал — не гонево?

— «Гониво», — усмехнулся Борис и пояснил, увидев по лицу Анатолия, что тот не ощутил разницы. — Так в «Детгизе» однажды опечатались. В бывшей «Детской Литературе». Прямо на обложке: «Ганс Христиан Андерсен. Гониво». Мне мама читает вслух: огниво, огниво,.. А я смотрю — я уже читал немного в четыре года — и вижу: сплошное «гониво».