Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

Разумеется, он давно уже знал полную фамилию Евгения, но про себя предпочитал по-старому именовать его П…шкиным. «П…шкин» звучало как сдержанный выдох из-под нижней губы. Женя оказался довольно милым собеседником, особенно когда чуть-чуть выпьет. Но именно чуть-чуть. Да и писанина его Толику в целом нравилась. Трубореализм он воспринимал как компромисс между филипдиковским киберпанком и откровенной коровинщиной.

В тот день Толик традиционно занял место за банкетным столом рядом с П…шкиным, подальше от ставшего фирменным блюда — грандиозного сооружения из крема и глазури, присыпанного крупнозернистой серой пудрой. От кого-то Толик услышал, что блюдо называется «архатом». («Архат-улкум» — немедленно переспросил он.) Неизвестный кулинар всякий раз придавал своему творению новую форму, питая явный интерес к истории человечества. Из его необъятной духовки последовательно выходили то римский Колизей, то пагода буддийского храма, то еще какая-нибудь засахаренная древность. В последний раз над столом возвышалась египетская пирамида, не сказать чтобы сильно уменьшенная. Но ни в каком виде архат не привлекал Толика. Памятуя о своем давнем позоре, о том, как разрушила все его романтические планы единственная ложка черно-бело-серой субстанции, приторной даже на вид, он не мог представить без содрогания, как запихивает в собственный рот даже самый крошечный кусочек.

В Евгении Толик обнаружил родственную душу, по крайней мере, по части неприятия сладкого. «Худею», — просто ответил тот на вопрос Толика: «Ну а ты почему?» Галушкин понимающе кивнул. Худеть, заметил он, это любимое занятие всех полноватых, полных, переполненных и прочих моральных красавцев. Женя рассмеялся в ответ, нисколько не обидевшись.

Когда после третьей рюмки («За тех, кто не с нами!») Толик мимоходом справился насчет Кукушкиной, Пушкин исподлобья вытаращил на него свои телячьи глаза и недоверчиво спросил:

— Ты что, не в курсе, нет? Серьезно, что ли? Не, правда не знаешь?

И Толик узнал.

А потом были еще четвертый, пятый и последующие звоночки. Это ведь только в великодушных детских разборках лежачего не бьют, в действительности его, как правило, добивают. Звоночки все раздавались и раздавались, даже после того, как Толик перестал их считать. В театре жизни, как в любом другом театре, ему вполне хватило и первых трех. Но звонки все не унимались…

Прямо сейчас, например, кто-то настойчиво звонил в дверь.

— Не открою! — невнятно промычал Толик, вынул бутылочное горлышко изо рта и добавил: — Не видите, занят человек!

«Самому что ли позвонить… кому-нибудь?» — всплыла в ореоле алкогольных паров внезапная мысль.

Кажется, даже у приговоренного к смерти есть право на один звонок. Или у арестованного? Толик не был уверен. Вообще, по мере того как уровень ацетона в бутылке понижался (а спирта в ней с самого начала было немного), его уверенность в чем бы то ни было меркла. Что он тут делает — голый на прилипающем к ляжкам карнизе, на этом жестяном скате пятнадцати сантиметров в ширину? Чего ждут от него люди внизу? И согласятся ли они мирно разойтись по домам, если он сейчас громко извинится и уберется в комнату? Или потребуют продолжения действа, на которое уже рассчитывали? И кому, скажите на милость, может позвонить приговоренный к смерти? Адвокату? На кой ляд? Господу Богу? То-то он удивится!

Бутылка опустела. Толик подбросил ее в руке, намереваясь перехватить за горлышко, но ослабленные выпитым рефлексы едва не подвели его. Он все-таки поймал бутылку, неловко, в последний момент. Правда, при этом его левая ягодица соскользнула с карниза, потревоженная оконная рама крякнула, когда он вцепился в нее свободной рукой («рама фаталити» — вонзилась в мозг исковерканная строчка ТВ-рекламы), а толпа под окнами напряженно умолкла — но он поймал. С облегчением. Не хватало еще рухнуть с двенадцатого этажа на бутылочные осколки!

Толик медленно вернулся в исходное положение, пристроил пустую бутылку на подоконник у себя за спиной, провел рукой по вспотевшей челке-и только после этого напомнил себе, что неплохо бы сделать вдох. Оказывается, несколько секунд он задерживал дыхание. Более того, не слышал звук дверного звонка, который из резких назойливых поскуливаний перешел в непрерывный требовательный вой. На расстоянии вытянутой руки, рядом с тем местом, куда Толик поставил бутылку, лежала трубка радиотелефона — как связь с тем миром, с которым он практически распрощался. Потребность сделать последний звонок стала непреодолимой.