Олег Овчинников - Арахно. В коконе смерти

В ванной на табуреточке обнаружилась вся его одежда, уложенная аккуратной стопкой. Почему-то включая ботинки и кожаную куртку. Запустив руку во внутренний карман, Толик нащупал и под негромкий ропоток запоздалого раскаяния вытащил нераспечатанную пачку презервативов. Еще не «пожелтевшую от времени», как у Аксенова, но тоже изрядно обтрепавшуюся на сгибах. Толик распечатал ее, заглянул внутрь, сосчитал до трех и так, с пачкой в руках, вышел из комнаты. Больше он не взял из ванной ничего.

Быстрым шагом приблизился к кровати, присел на край, но как-то неловко: полубоком, полу, мягко говоря, спиной к раскинувшейся навзничь, нога на ногу, Кларе.

— А ты странный, — прокомментировала она его появление. — Можно взглянуть?

Она взяла тонкую пачку двумя пальцами, простерла руку над головой и, не глядя, выронила на пол за кроватной спинкой. Затем привлекла Толика к себе — не за шею, не за руку, а за то, что Борис Оболенский при описании постельных сцен корректно именует «естеством» либо «самостью», многотиражник Степан, пишущий быстро и, как следствие, подчас небрежно, под настроение провозглашает то «мужским достоинством», то «мужской гордостью», а вяжущий крючком нобелевский лауреат зовет естественно и кратко, без изыском и экивоков.

И прощекотала в ухо:

— Обожаю странных!

Толик не стал сопротивляться. Он был все-таки не настолько странен.

Он ушел от Клары где-то после четвертого ее «спасибо» и сильно после обеда, которым они по обоюдному согласию пренебрегли. Все равно есть после вчерашнего не хотелось. Пить — хотелось, но не было чего, ведь никто не догадался, уходя с банкета, прихватить бутылочку чего-нибудь опохмеляющего. Впрочем, момент окончания вчерашнего застолья одинаково не помнили оба. Какая неведомая сила подтолкнула их друг к другу и в конечном итоге свела вместе на мягком просторе Клариной постели? Черт его знает! Вероятно, судьба.

Анатолий вышел на улицу и прищурился-не столько от солнечного света, сколько от вида фланирующих по тротуарам девиц с которых ранняя весна стянула долгополые одежды и всякого рода излишества с парой штанин — на резинке, молнии или пуговицах, застегнутых на непривычную сторону. В его прищуре ощущалось довольство сытого кота, уже не мартовского, а как раз апрельского. С крыш снова неслась странная капель, под ногами, соответственно, растекалась макрель, а в голове бессмысленно кружились обрывки литературных метафор про раздавленную между пальцами горошину соска и нежные, как у вора-карманника, руки. Иногда в их полет встревала лениво-тревожная мысль: «Записать бы. Вдруг пригодится когда…»

Как всегда после внепланового секса все встречные девушки казались Толику необыкновенно блестящими, улыбчивыми и доступными. И, что интересно, скорее всего так оно и было.

О том, чтобы написать сегодня что-нибудь полезное, Толик и не думал. Мысли о новом романе с элементами трагифарса, внезапно завязавшемся между ним и маргинальной поэтессой с птичьей фамилией и именем похитительницы кларнетов, отличались сумбурностью и неприличной для писателя повторяемостью производных глагола «быть». «Мало ли, что было, — думал он. — С кем не бывает? Ну и будет об этом!»

Впрочем, сам Толик считал эту связь коротенькой миниатюркой. Или, если угодно, одноактной пьеской.

— Дядь Толь, хосесь пелсик? — спросило голубоглазое веснушчатое чудо четырех с половиной лет от роду.

— А он съедобный?

— Классный.

— Ну, давай, раз классный, — согласился Анатолий и подумал, что после утренних упражнений охотно съел бы не только персик, но и нелюбимый абрикос, а то и совсем ненавистную хурму.

— А в какой луке? — поинтересовалось чудо со спрятанными за спиной руками.

— В правой.

— Это вот в этой? — чудо вытянуло вперед пустую руку, левую.

— Нет, в другой.

— А-а… Только глажа жакройте! Толик послушно зажмурился и, не дожидаясь следующей команды, распахнул рот.

— Даже немножесько, сяйную ложеську — это уже хо-ошо, — пообещало чудо и высыпало на шероховатый с похмелья язык целую ложку сухой обжигающей гадости.

— А! А! Ах ты, ж-ж-жертва бесплатной логопедии! — заорал Толик и бросился в погоню за голубоглазым веснушчатым чудовищем.

— Это персик? — орал он, орошая свой путь брызжущими во все стороны слезами.-Это, по-твоему, персик?

— Ага, пелсик, — довольно подтвердило чудовище и, хихикая, полезло под стол. — Класный, молотый. Мама Натаса всегда его в болсь кладет.