Александр Пелевин - Четверо

Но мы постараемся.

Всем спасибо за внимание.

Трое сидели в кают-компании за овальным столом с блестящей белой поверхностью. Командир стоял у стены и смотрел на них, поочередно вглядываясь в лица каждого. Все они пересматривались друг с другом. Кажется, они всё ещё не могли окончательно поверить в случившееся.

Рутгер Нойгард, крепкий тридцатилетний инженер из Берлина, круглолицый, светловолосый и с широкими скулами, заговорил первым:

– Серьёзно, у нас всё получилось? Восемьдесят семь лет?

Командир кивнул.

Нойгард хмыкнул под нос, уставился непонимающими глазами в стол и сглотнул слюну.

Он входил в резервный состав: его перевели в основной за месяц до полёта, когда выяснилось, что тот, кто должен был лететь вместо него, не прошёл очередную медкомиссию. Нойгард был единственным, у кого на Земле осталась семья – жена и десятилетний (сколько ему сейчас? Почти сто лет?) сын. В команду по понятным причинам старались не брать семейных, но опыт Нойгарда на марсианской исследовательской станции оказался неоценим – он умудрился спасти жилые капсулы от разгерметизации во время сильной бури.

– Странное чувство, – сказал немолодой очкарик Адам Гинзберг, длинный и тощий брюнет с чудовищной улыбкой во все зубы, эта улыбка всегда пугала Лазарева. Гинзберг отвечал на корабле за медицину, биологические исследования и самочувствие команды. – Очень странное, – повторил он. – Мы сделали то, что надо, и у нас всё получилось. С большой степенью вероятности мы могли не проснуться. Чёрт знает, как повёл бы себя стазис, чёрт знает, что случилось бы за всё это время с кораблём… Нас мог запросто пробить метеорит, отказали бы какие-нибудь системы, или эти частицы в стазис-установках как-нибудь не так ускорились бы, да что угодно! Я не знаю почему, но мне от этого жутковато. Доброе утро, в общем. М-да.

Даже ему жутковато, вот так сюрприз, подумал Лазарев. За спиной Гинзберга пять лет непрерывного пребывания на орбитальной станции. Он занимался на ней исследованиями стволовых клеток даже во время отсутствия экспедиций, совершенно один – в течение полугода на станцию никто не летал, и на Земле решали, что делать со старым аппаратом. Эксплуатацию решили продолжить в том числе и благодаря работе Гинзберга. Лазарев всегда восхищался им: вот уж кто привык к одиночеству в космосе, как никто другой. Кажется, космос ему всегда нравился больше, чем Земля.

А теперь даже ему не по себе.

Лазареву тоже стало жутковато. Наверное, именно из-за того, что всё прошло как нельзя более правильно. Но говорить команде об этих ощущениях не стоило.

– Но мы живы, и мы здесь, в двадцати двух днях пути от планеты, – сказал он. – Она сейчас выглядит как яркая красноватая звезда, а через несколько дней превратится в небольшой диск. Можно будет начинать составлять карты и придумывать названия для морей и континентов. Крамаренко, хочешь океан имени себя?

– Если на этой планете хоть что-то есть, – медленно и тихо сказал астрофизик Сергей Крамаренко, сорокалетний плечистый бородач с добрыми глазами. – Все расчёты, которые мы делали на Земле, могут оказаться неверными из-за какой-нибудь дурацкой ошибки, которую мы проглядели.

– Вот и посмотришь, – ответил Лазарев.

Крамаренко коротко кивнул. Лазарев заметил, что ему, кажется, не по себе больше всех: он угрюмо поигрывал желваками, барабанил пальцами по столу и нервно оглядывался.

На Земле Крамаренко называли гением. Единственный космонавт, получивший Нобелевскую премию за исследования чёрных дыр. Именно его расчёты легли в основу гравитационной установки на «Рассвете», которая сама по себе стала чудом инженерной мысли. За то, что их мышцы не превращаются здесь в студень, надо сказать спасибо именно ему.

Командный дух так себе, подумал Лазарев. Неудивительно: до этого они впадали в стазис только на полгода во время предполётных тренировок – но то полгода, а это восемьдесят семь лет полёта в неизвестность.

Понятно, что всех нервировал стазис: да, это были первые шаги человечества в практическом изучении неевклидова пространства, для этого пришлось построить ещё один адронный коллайдер, на это ушли десятилетия экспериментов по разгону частиц, а потом ещё годы на создание первой в мире стазисной установки.

Они погрузились в стазис через 37 месяцев полёта, когда «Рассвет» вышел за пределы пояса Койпера. Засыпая в серебристых гробах, они ещё не преодолели гелиопаузу. Затем, выйдя в межзвёздную среду, «Рассвет» включил ионные ускорители, разгоняясь почти до одной двадцатой скорости света. Это тоже стало прорывом: на таких скоростях ещё никто никогда не летал.