Юрий Слобода - Дорогами совдепии

Административные светила придут послушать о сером злобном Волке и маленьком Ягнёнке, принципиальном и справедливом. Который пал пионерской смертью Павлика Морозова под его хищными, империалистическими, загнивающими клыками.

Социализм, расцветший как ренессанс, ещё твёрдо стоял на монументальных колоннах. Ум, честь и совесть золотились и побрякивали чешуей орденов доблести. Время ещё только начинало поворачивать хребет ящера. А, может, это только казалось??

Проект «СССР» уже сворачивался. Точнее, это была «его» голограмма… Проект, созданный великим вождём и отцом народов умер вместе с ним. Но ещё долгих, почти четыре десятилетия его расшатывали, как могучий ствол… И, наконец, он рухнул…

Покатился карандаш по столу, как колобок, который покинул родину. Открыла птица Гамаюн вещее око и зыркнула в прошлое.

Неужели, всё было, всё было,

Неужели, растаяло вдруг?

Бьётся в стойле гнедая кобыла,

Рвет и мечет поводья из рук.

Ржёт и рвется на волю, на волю.

«Звон подковок гнедого коня слышишь?..

Выведи в чистое поле, отпусти к нему с богом меня…»

Кони, кони летели и ржали… Я немного завидовал им.

Пусть немного, а все-таки жаль мне.

Нашей юности розовый дым…

Все помнят то время, когда юность хлопала бойцовскими петушиными крыльями и расправляла созревшую молодую грудь.

По Харькову шёл апрель, раздавая из карманов солнечную щедрость.

У пивного ларька хлебнул слегка. Дунул, и пена облаков поплыла над мостовыми. А внизу, где асфальт блестит носом доброго пса, жила жизнь. Просыпаясь, бегала она по улицам на босых лапах. Морщились и корёжились крыши от солнечных зайчиков, попадавших ей в нос. А она говорила: «Ап-чхи». И чихала на все по-студенчески.

Бойкий, цыганский народ студенчество. Спрыгнул он с телеги вагантов. И очутился в нынешнем городе. Посещает альма-матер, как церковь, по праздникам. Хлебает знания, спешит, локтями распихивает, где на разлив потчуют этой учёностью важной, и подешевле, чтоб. Гранит науки грызёт не закусывая. А в этой юной стране все королевы, все Евы. Прелести запретные демонстрируют.

А день уже давно золотился и наливался. Звонко заливались трамваи, посаженные на цепь проводов. Киоскёрши расправляли свежие газеты в своих уютных гнёздышках. Храм науки принимал верующих в знания. Вдохновенный мэтр начитывал мудрости за кафедрой, шурша лысой мыслью. Прыгал по столам солнечный зайчик. Его шумно ловили на галёрке. Подкатывал солнечный шар к полудню. Утомленная душа, не выдержав, выскользнула из аудитории. Пальчиком поманив хозяйское тело: – «Гони сюда, здесь они, прекрасные мгновенья молодости!»

Лестницу, ведущую вниз, подмяло время. Мехами сельского гармониста расползлась она. Приударили по ней ноги, словно чечётку отбивая.

Внизу уже поджидали друзья-мужчины. Фанерий Павлович, по прозвищу Патриарх. Он был самым старшим на курсе, это был его третий вуз. Рядом, огромный Савелий Морозов —человек и Шифоньер.

Струила лёгкая апрельская невинность. Похабный ветерок, забираясь под подол, нахально извлекал интимные ценности из капроновых колгот. Отмечалась у дерева собачонка. Малыш запускал в лужу пароход. На душе было замечательно. Выпить полнеба на пустой желудок!

А в самом центре Харькова, пятеро монументальных каменных красноармейцев и комиссаров-исполинов вышли из ломбарда. Это последний дневной дозор дряхлеющего социализма… А далеко в Москве уже началась подковёрная возня. Не стало последнего гаранта СССР, Брежнева…

А всё ли было хорошо в стране, высший государственный пост в которой занимал этот заговаривающийся старикан, читающий речи по бумажке, а ему стоя аплодировала страна?

А у ступеней харьковского вуза внезапно появился Костя Вижульман, буревестник возлияний. Пиджак в перламутровом оперении в клетку, он гордо реял над серой толпой. Костя приближался празднично взволнованный. Патриарх взбил шляпу, почесал нос под очками. Шифоньер Савелий расправил крыло кепки. А Вижульман подправил свое пошатнувшееся материальное положение рублём однокурсницы, одолжив до первой пенсии. Материальное же кредо Бессеребреникова выражалось скупым словом – банкрот. А где-то пивные лари изнемогали, отягощенные бременем ячменного колоса. Стремительная, как «нате», выросла фигура Никиты. Из распахнутого ворота рвалась навстречу глазу дерзкая матросская тельняшка. Фамильный псевдоним Никиты – Донбасс. Он был из страны, где потухшими вулканами дремлют спящие терриконы. И по узким шурфам подземелья, покачиваясь, бредут чугунные караваны вагонеток, завьюченные черным золотом.