Александр Житинский - Часы с вариантами

- Зачем? - спросил я.

- Чтобы быть независимым! Ездить по свету! Чтобы тебя все любили! закричал отец.

- А разве меня не любят? - спросил я.

- Кто? - опешил он.

- Ты. Мама. Светка.

- Любим, конечно... Но... этого мало.

- Мне хватит, - сказал я. - Только любите меня, как я вас. Этого хватит на всю жизнь. И еще останется.

- Нет, ты не будешь чемпионом мира, - пробормотал отец. - Ты будешь философом.

А я уже давно был философом.

Каждый человек, проживший жизнь, непременно становится философом. Иначе грош ему цена.

Нет, я не претендовал на создание новых философских доктрин. Я говорю о философии в житейском смысле.

Когда спрашивают: "Как сделать так, чтобы мне было хорошо?" - это не философия, а эгоизм.

Когда спрашивают: "Как сделать так, чтобы всем было хорошо?" - это тоже не философия, а альтруизм.

Философия начинается тогда, когда человек спрашивает себя: "Как примирить первое со вторым?"

Ответ на этот вопрос есть, но я его еще не знаю.

Единственное, чем я с увлечением занимался в новом детстве, была музыка. Мне купили гитару, и я стал ходить в музыкальную школу. Точнее, меня туда водили за ручку - то папа, то мама, то сестра. Я не испытывал унижения. Таковы были условия игры.

К третьему классу я уже сносно играл на гитаре и пел песенки "Битлз" на английском языке, повергая родителей в смущение. В те годы эта музыка еще не была общепризнанной среди взрослых.

В обычной школе я старался быть, как все. Но у меня не получалось быть, как все. Когда я пытался убедить своих будущих друзей в необходимости жизненной философии, надо мною смеялись. Уроки мне было скучно готовить, потому я иногда не знал, что мы проходим, и по ошибке обнаруживал свои знания за более старшие классы, а это воспринималось как вызов и пижонство. Я изо всех сил старался смотреть на своих сверстников, как на детей.

Меня стали бить.

Толпа одноклассников, среди которых были и девочки, подстерегала меня в школьном дворе после уроков. Они набрасывались на меня и били портфелями, стараясь попасть по голове. Напрасно я взывал к их разуму - это обходилось мне в несколько лишних ударов.

Я не отвечал им и не жаловался. Это еще больше восстанавливало их против меня.

Жизнь стала довольно невыносимой.

На ноябрьские праздники - мне тогда было уже десять лет - в Неву, как всегда, вошли военные корабли, чтобы участвовать в параде. Дед, преподававший тогда в академии, пригласил нашу семью на прогулку. Мы помчались по Неве на военном катере, оставлявшем белопенный след. Командир по-военному приветствовал деда - он был его бывшим учеником и подчиненным.

Дед сам показал нам крейсер. Здесь было все железным - палуба, пушки, трубы. Наконец мы спустились в кают-компанию, где проходил шефский концерт. Перед моряками выступали пионеры из Дворца культуры имени Ленсовета.

Внезапно дед сказал:

- Сережа, сыграй и спой тоже. Сегодня праздник.

Я понял, что он, как и отец, ревниво следит за моими успехами. Мне подали гитару, ведущий объявил мою фамилию

- Только не пой по-английски, я тебя прошу, - напутствовал меня дед. Я оказался на сцене. На меня смотрели матросы в бескозырках. Что же им спеть? Я взял аккорд и начал:

Темная ночь,

только пули свистят по степи,

только ветер гудит в проводах,

тускло звезды мерцают

Мой неокрепший голос звенел, как струна, и гитара вторила ему мягкими переборами. Я видел, как отвернулся дед и запрыгал его кадык на его жилистой шее, а у молодых матросов потемнели в печали лица. Именно там, на маленькой эстраде кают-компании, я понял, что песню поют не голосом и даже не сердцем, а всею прожитой жизнью. Моя жизнь была велика и изломана мною самим, потому голос звучал мучительно-искренно, волнуя души.

На "бис" я исполнил "Миллион алых роз". После концерта матросы окружили меня, наперебой прося списать слова. И я вспомнил, что песня эта еще не родилась, она появится позже, почему и вызвала такой интерес.

Растроганный дед повез нас на машине к себе домой, на торжественный обед. По дороге он спросил:

- А что это за песенка про розы, Сережа?

- Слышал где-то, - уклончиво ответил я.

- Наша лучше, - сказал дед, имея в виду "Темную ночь".

В дедовской гостиной, столь знакомой по разным пространствам, был накрыт обеденный стол. На стене висел портрет бабушки в молодости. Мы расселись за столом в чинном молчании, и дед поднял хрустальный бокал с вином.

- Сегодня мать была бы довольна нами, - сказал он, глядя на бабушкин портрет. - В нашем доме мир и покой. Светлая ей память!